Человек, для которого придумали баскетбол

Вариант второй. К тренеру попадает подросток или юноша с отличными задатками. Спрашивается: как должен работать с ним тренер, что он должен делать и чего не должен, дабы избежать в дальнейшем разговоров о том, что его ученик всего добился бы и сам?

Я знаю одного редактора, который всенепременно должен выправить на каждой странице хотя бы по два-три слова (исключения он, наверное, не сделал бы ни для Лермонтова, ни для Чехова). В противном случае он считает, что рабочий день у него пропал и что зарплату он получает зря. У него, к сожалению, ни один рабочий день не пропал, что же до зарплаты... Но я, кажется, отвлекся...

Конечно же, тренер, пекущийся о своем питомце, не уподобится этому редактору. Он поможет, подскажет, покажет, а главное, не будет мешать.

Ярошевский помогал, подсказывал, показывал и не мешал. Спасибо ему за это. И еще спасибо ему за то, что он без нужды не «правил» Геннадия Вольнова.

Изящный прием, который получил неблагозвучное название — «бросок в прыжке», — пришел в наш баскетбол лет десять назад. Преимущество его над предшественником — броском из статических положений — очевидно. В подавляющем большинстве баскетболисты (и наши и зарубежные) стараются перед таким броском прыгнуть как можно выше. Вольнов же, хотя прыгать мастак, чуть оттолкнется от пола и тотчас расстается с мячом. Неужто он не понимает, что чем выше прыжок, тем труднее его накрыть?

— Понимать-то понимаю. Но я вот о чем думал, когда осваивал этот бросок. Во-первых, я ростом не мал, и при бросках издалека мне не обязательно подниматься на максимальную высоту: закрыть меня все равно трудно. Во-вторых, для того, чтобы прыгнуть высоко, надо чуть-чуть присесть и, следовательно, выдать свои намерения противнику. Прыгая же на почти прямых ногах, я выигрываю несколько десятых секунды. В-третьих, подсчитайте-ка, сколько раз приходится прыгать в течение матча игроку моего роста — и при борьбе у обоих щитов и при бросках.

Вольнов подумал, что я неверно понял его:

— Это я не к тому, что мне себя жалко. Такие броски лучше всего совершал бы автомат: прыгнул — поднял мяч — бросил, прыгнул — поднял — бросил. Значит, надо стараться быть похожим на автомат, который никогда не устает.

Он неправильно истолковал мое удивление. Сознаюсь, я не удержался и спросил у Ярошевского, не он ли объяснил Вольнову преимущества всех этих во-первых, во-вторых и в-третьих.

— Нет, он сам до всего додумался.

Один из очевидцев финального матча токийской Олимпиады, перечисляя причины поражения сборной СССР, с возмущением сказал:

— Как могли наши выиграть, если сами не верили в победу! За день до матча Вольное говорил, что американцев им не победить... Я спросил у него:

— А как играл Вольнов с американцами — в полную силу или отбывал номер?

По его словам, Вольнов играл старательно, с душой.

Можно восторгаться тем, что в девятнадцать лет, теоретически обосновывая бросок в прыжке, Вольнов оказался не по возрасту мудрым. Можно возмущаться тем, что накануне ответственного матча 25-летний мастер не верил в возможность победы своей команды, и удивляться тому, что днем позже отдал все свои силы для достижения победы, в которую не верил. Нельзя только не видеть, что все эти поступки — следствие одной причины.

Рационализм, практицизм — трудно сказать, обогатили или обеднили они Вольнова. Он как-то сказал мне (так говорят о давно решенном), что больше всего ценит хороший пас, затем защиту и только потом гол. Так почему же, реалистично оценив все это, он стал гроссмейстером атаки и не стал мастером паса, мастером защиты? А он мог бы при желании стать и тем и другим — в баскетболе нет ничего невозможного для этого талантливого и трудолюбивого спортсмена. Причина — все тот же рационализм.

Многие годы он играл вместе с другим великим баскетболистом, Арменаком Алачачяном, кудесником паса. Вольное не мог не понимать, чего стоит такой игрок, как Алачачян. Но он, Вольнов, знал, что Алачачяна частенько ругают за два неточных паса, забывая похвалить за тридцать точных; он знал, что чуть ли we каждый второй мяч, заброшенный в неприятельскую корзину, заброшен благодаря Алачачяну, и знал, что хвалят за это не Алачачяна, а того, кто забросил мяч, и знал, что Алачачяна после каждого матча корили тем, что он опять набрал мало очков...

Вольнов знает себе цену, он знает, как трудно закрыть его, Вольнова. И поэтому он не может не отдавать должного Гундару Муйжниексу. Не счесть матчей, в которых он, Геннадий Вольнов, был побежден рижским армейцем. Но Вольнов-то знает, почему Муйжниекса ни разу в сборную СССР не брали: рижанин, который и в атаке хорош, редко набирал помногу очков.

И рационалистичнейший из игроков понял, что, если в каждом матче он наберет двадцать очков, он будет хорош, если наберет тридцать, будет превосходен. И никто не потребует от него пасов, никто не посмеет упрекнуть за то, что в защите он играет хуже, чем может играть.

Если человек сознает, что содеянное им принесет пользу, но для того, чтобы сделать это, необходимо мужество, а у него его не хватает, он достоин порицания. Но мне почему-то не хочется корить Вольнова. И потому, что виновен не только он, но и те, кто не требовал от него пасов и не упрекал за игру в защите. А главным образом потому, что лежачего не бьют: Вольнов — убежден — и сам болезненно переживает случившееся.