Бес в ребро

На столе стояла большая чашка с рубиново-красным чаем, а в вазочке насыпаны почти забытые мною конфеты — навсегда исчезнувшая клюква в сахаре. Смешно, что существует определенный рацион, целый список продуктов, спрашивать о которых «где купили?» просто неприлично. Ясно, что доставали где-то по блату. Пропала клюква в сахаре, и крабы, и языковая колбаса, и «раковые шейки», и говяжьи сардельки.

Наверное, не сезон сейчас на клюкву в сахаре. Ушло ее время. Из этого же ушедшего времени задержался в квартире Чагина зеленый стеклянный абажур, висевший над столом. Матово-белый изнутри, как будто залитый сливками, и нежно-зеленый, как майская трава, снаружи. Куда делись они? Когда-то в каждом доме были эти замечательные зеленые омуты душевного спокойствия и уюта. Исчезли. Кому мешали?

— Присаживайтесь, — пригласила Ольга, отошла к плите, распахнула застекленную дверцу духовки.

Пряный плотный аромат жарящейся птицы ударил в нос. В лотке противня лежала белотелая индейка, обливающаяся соком.

Ольга убедилась в ее примерном поведении — не подгорает, не сохнет, захлопнула дверцу и налила мне тоже чашку чая. Поставила ее передо мной и спросила недоверчиво:

— Так вы сказали, что вы журналистка?

— Да, я работаю в газете, — признала я этот любопытный социальный факт.

— Очень интересно. А зачем вам понадобился мой муж?

— Я хотела узнать у него о некоторых подробностях драки...

Ольга подняла брови, озабоченно покачала головой:

— Да-да, я слышала что-то, какая-то неприятность была. А вы что, хотите писать об этом?

— Не знаю, у меня пока нет для этого материала...

У нее было очень красивое лицо, которое под целлофановым колпаком, предназначенным сохранить ее будущую прическу, выглядело не очень живым. Я всматривалась в нее, и она мне все больше напоминала орхидею, продающуюся в парфюмерных магазинах венгерскую орхидею. Страстно-нежное растение в пластмассовой прозрачной коробочке. Ольга очень похожа была на эти консервированные цветы. Казалось, вскроешь целлофан, — увянет, истлеет, рассыплется от воздуха, от дыхания нашей грубой, некрасивой жизни.

Очень хотелось спросить ее о девушке-разлучнице. А язык не поворачивался. Трудно вот так, решив стать сыщиком, сразу переступить через какие-то невидимые барьеры, отделяющие нас, людей будничных, от чагиных и шкурдюков, которые не побрезгуют ничем, уничтожая Ларионова и меня, коль скоро мы болтаемся у них под ногами. Я это знала наверняка, но стукачествовать Ольге о том, что Чагин развлекается на стороне, не могла. Хотя она это и без меня знала.

Я еще надеялась, что в ходе разговора Ольга сама что-нибудь расскажет. Она довольно легко щебетала, не касаясь никаких интересующих меня тем, и в основном жаловалась на трудности жизни простой женщины. Ее очень возмущало, что женщин, которые не ходят на службу, называют «неработающими»: «Это я-то неработающая?!» — с искренним возмущением восклицала Ольга. Себя она относила к «простым» женщинам. «Непростой», «сложной» женщиной, видимо, была я, поскольку очередную сентенцию закончила Ольга странным выводом:

— Вы, журналисты, писатели, жизнь ведь знаете плохо! Вы живете в башне из слоновой кости...

Я сразу же призналась:

— Да, я действительно живу в двенадцатиэтажной башне из слоновой кости, каркасно-панельной...

Мы говорили, попивали чаек с клюквой, а я тихо умирала от голода, потому что в кухне нарастал нутрораздирающий аромат жареного мяса. Углом глаза я видела через стеклянную дверцу духовки, как неспешно и ароматно кремируется постепенно розовеющая индейка.

А Ольга глядела мне прямо в глаза, рассказывая с вялой досадой о том, как много и тяжело работает ее муж. В ее взгляде — запечатанной в целлофан орхидеи — я не могла прочесть ничего. Ни злости, ни правды, ни огорчения.