Сумрачное, тяжелое небо лежит над крышами, как сырой, свалявшийся войлок, и лишь с западной стороны широкая впадина высвечена ярко и пронзительно. Даже непонятно, откуда берется оживленный свет среди этой серой пустыни блеклого, невыразительного вечера, но проем небесной пещеры призывно сияет, и на его фоне сиротливо и голо торчат черные трубы, похожие на траурных гномиков, а по краям одинокого провала все рвано от встрепанных туч. Внизу на земле густеет темнота, вспыхивают фонари. Трамвай на дальней улице брызжет искрами, словно отбивается от шатающихся теней. Темными точками на белеющем снегу мелькают люди. Как клочья дыма, мечется на ветру их одежда. Еще далеко и отчетливо видно, однако вот-вот, в какие-то незаметные четверть часа, все будет наглухо закрыто чернотой неба и останутся лишь нитка провисающих огней улицы да желтые квадраты окон. Поземка угодливо зализывает следы.

А провал неба горит стальным, наполненным светом. Я никогда не видел белых ночей, но почему-то именно сейчас хотел бы оказаться под блистающим, как вытертая поверхность тусклого стекла, небом. Мое желание ничем не объяснимо. Оно проросло внутри меня, точно куст, сплошь усыпанный маленькими странными цветами. И я живу им какое-то время.

Отчего-то внезапная мысль о белых ночах будоражит меня. Что в ней проку, в нереальной, скупо освещающей мое лицо? Ведь это всего лишь случайное наваждение, и явись суета — ну, пусть хотя бы зазвонит телефон или постучит в дверь почтальон, — оно вмиг погаснет, и останется от «белых ночей» горстка невзрачного тепла, небрежно уроненная с сигареты. Но воображение подчиняется ему и, словно тонкий звук, возникает глубоко в груди, как далекое, давно потерянное эхо...

И я прогуливаюсь где-то по набережной Мойки, и со мной происходит удивительное приключение. Я встречаю девушку. Она уперлась локотками в ограду и смотрит на (меня тревожно и тихо. Она похожа на ту бледную девочку, которую привезли в наш дом из блокадного Ленинграда. Я подхожу совсем близко, я говорю:

— Тебя зовут Саша. Я знаю.

— Саша, — спокойно соглашается девушка.

— Ты здесь живешь совсем недалеко, правда?

— Рядышком. Всего через три дома. Вон и балкон видно.

У девушки Саши родинка на левой щеке, а над родинкой узенькой полоской шрам. Когда она улыбается, родинка смыкается со шрамом. Платок почти спадает на глаза, и я не вижу, какого цвета волосы у девушки Саши. Но вот она, словно угадав мое сожаление, поднимает со лба платок, и темная густая волна проливается по ее руке. Мы почти одного роста, может быть, на ладонь я выше. Над головой Саши белое, уходящее в никуда небо.

— Ты Саша, — говорю я тихо. — Но та Саша умерла. Мы ее похоронили. Еще шел такой снег, и гроб накрыли одеялом.

— Зачем ты вспоминаешь об этом, не надо.

— Ты похожа на нее. И я подумал... Разве так бывает?

— Бывает, — говорит девушка Саша.

— И родинка, вот только шрам. Но он мог появиться потом. Она была маленькая и ничего не успела.

— Как долго может помнить человек, — вздыхает девушка Саша.

— Она мне рассказывала про белые ночи и обещала показать, когда кончится война. Рассказывала — не то слово. Их бомбили, и белое небо было черным.

— Вот и наступили белые ночи, — поднимает ко мне лицо девушка Саша, и я вижу, что она плачет. Нет, голос у нее ровный, слова осторожные, но глаза...

— Я ее один раз обидел, а потом думал, что это она из-за меня умирает. Взял и руку себе порезал.

— Зачем?

— Чтобы сделать больно.

• Страницы:
• 1
• 2
• 3
• следующая

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.