Белое пятно

Юрка не первый раз сидел в вертолете, но в таком большом, как «МИ-6 », летел впервые. Машина не уступала размером их дому, и ещё четверо пассажиров, хорошо знавших отца, но незнакомых Юрке, буквально терялись в огромном гудящем чреве, заваленном охотничьим снаряжением: лодками, палатками, спальными принадлежностями, мешками со снастями, припасами, скупо рассчитанной утварью,

— Это по молодости. – Отец улыбнулся, как улыбался, когда прощал Юрке проказу, осознанную сыном в действительности или для виду. – Вырастешь, иначе думать будешь. Только поздно жизнь менять...

— Пустое это... – упрямо повторил Юрка. – И обещание твое пустое. Мамка в школу погонит, как только осень придет.

Отец посмотрел на Юрку, будто видел его впервые, и тому уже подумалось, что не миновать отцовской лупки, но тот тихо, как обычно отдавал в доме самые важные распоряжения, не подлежавшие обжалованию ни в какой инстанции, сказал:

– Не пустое... Закончишь, как говорю, поедешь со мной, как говорю...

В первый раз отправиться с отцом на промысловую охоту было для Юрки настолько заманчивым, что он поначалу даже не прикинул, какой ценой достанется ему эта поездка...

Жизнь Юрки разделилась на две половины, спутав календари и школьные четверти, – там, на границе двух этих жизней, лежало Обещание. И конец зимы, снежной и не очень добычливой для отца, и весна, когда по пушному зверю нет смысла работать, тянулись для семьи – а для Юрки в особенности – долго и трудно. Условие, которое он кинулся было с горячностью выполнять – учиться без троек, – оказалось легче выполнить на словах, чем на деле. Сколько бессонных ночей провел он за долбежкой! Сколько раз ревел он от несправедливости – от недоверчивого отношения учителей, вдосталь перед этим намучившихся от Юркиного безделья! Сколько раз он был на грани того, чтобы бросить все! Но Народа – даже не река, а скорее гора, с ее белой шапкой, самой высокой и нарядной на приполярном Урале, – манила сквозь каждую строку учебника, звала сквозь каждый листок контрольной работы.

Только к апрелю Юрка втянулся в занятия. Перед самыми майскими праздниками четверка по истории – а он ведь тогда рассказал куда больше требуемого – настолько его расстроила, что Юрка даже отказался на майские поехать с пацанами за хариусами по первоводью. Подобного с ним не бывало за все годы учебы

А когда пришло лето и вдруг оборвалась столь непривычно напряженная школьная работа, в табеле у него имелась лишь одна тройка – по рисованию.

– Тройка по рисованию, – сказал довольный отец, – не в счет: для рисования талант нужен.

Мать крепко захворала в то лето, и Юрка с отцом два месяца выхаживали ее, сначала в больнице, потом дома. На них и легли все хозяйственные заботы: сажали картошку, заготавливали коровам сено, ладили крышу на доме, поврежденную февральским бураном, стряпали и стирали... Юрка впервые понял, как много успевала мать. Когда работы по дому не было, с удовольствием чинил отцовские, подуставшие за зимний сезон ловушки, регулировал, как показывал отец, капканы, по нескольку раз в неделю чистил ружья, которые и так сверкали – отец относился к своей «Тулке», словно к живому существу.

Так что нынешнего лета для Юрки не существовало, хотя еще в прошлом году он «гонял лоботряса», как говорила мать, и с тоской думал о приближающемся новом учебном годе. В эти же летние дни Юрка прямо-таки жил мечтой об осени.

Нет-нет, правда, да и закрадывалась в Юркину душу тревога: а вдруг отец передумает, когда придет время отправляться на Народу, или мать станет поперек и уговорит отца. Юрка видел, что она, хоть и радовалась его успехам в школе, к его рвению, подобно учителям, относилась с большим сомнением.

Окончательно Юрка уверовал, что обещание отца взять его на Народу серьезно, когда тот достал из чулана старую, прорванную в нескольких местах надувную одноместную лодку, которую когда-то, после проколов сменил на такую же новую, и начал ее теперь вулканизировать, подклеивать оторвавшиеся леера для буксировочного тросика.

Оставаясь один,- Юрка не раз надувал лодку прямо в доме и садился в нее, вспоминал наставления отца, как следует идти по перекатам и бурунам. Он

Мужики говорили с отцом об охоте, о встречах с медведем, о том, что нынче богатый урожай кедрового ореха, а значит, будет и белка и соболь... Охота сулилась щедрая. Что касается глухаря и боровой дичи помельче, то Юрка бил ее и возле дома, – его волновала встреча со зверем.

Сквозь гул моторов он вполуха слушал разговоры, припав к окошку в середине кабины, за которым далеко внизу неслась бурая болотная равнина, разрезаемая волнистыми, уже подернутыми осенним золотом грядами редких берез, медного отлива багульником, светло-желтыми свечками редких, но высоких лиственниц.

Юрка ошалело взирал на эту игру красок, столь стремительно менявшихся за кругляшом окна, но глаза его, несмотря на скорость, тщательно обшаривали землю в поисках зверя и птицы. В поле зрения иногда попадали глухари, срывавшиеся от грохота вертолета, а один раз он видел шедшего на махах лося. Но звери мнились ему и в быстро мелькавших внизу темных вычурных корягах – те казались ему то прилегшим медведем, то вскинувшим голову северным оленем...

Основную массу груза сбросили у старой базовой избушки, на которую еще летом отец завез катером почти все необходимое на зиму, сейчас они прихватили только остатки. Потом вертолет снова взлетел, отец забрался по пояс в кабину пилотов и, тыча пальцем в карту, что-то настоятельно советовал.

Теперь вертолет шел вдоль русла вилявшей Народы. Словно напуганная вертолетным глумом, она рассыпалась то и дело на несколько узких рукавов с перекатами, скорость течения на которых хорошо ощущалась даже с высоты. Чем глубже вертолет забирался в горы, тем ближе подступали склоны, сначала щедро покрытые дорогой кухлянкой осенних лесов, потом постепенно обнажавшиеся от вершины почти до самой воды. А речка стала походить на весенний ручей и только под скалами, круто нависавшими над омутами, вновь становилась темной и стремительной.