Белая дорога

— Так-то оно так. Ну какой я романтик?!

— А я кто такой?! Ну, пришел из рейса. Отоспался. И снова!.. А что там жена, дети? Есть, нет?.. Надоело, я тебе скажу... Уйду я, наверное. Брошу...

— Ну, завыл. Задымился...

— Приду к начальнику, скажу — хватит! Когда-то ведь бросать придется!..

— Я не пойму: ты или притворяешься, или?.. Ведь уже давно на Памир ходишь...

— Да не все ли равно где баранку крутить?

— Так-то оно так. Сам знаю. Не ты первый! Я ведь тоже уходил. И платят не хуже. И работа чистенькая. И все довольны... А вот не смог. Как тут объяснить?..

— Ну а сам-то ты как думаешь?

— А что думать? Вот стоит гора — и стоять будет. И прогнозы останутся. И человек и дорога... Ну, ты уйдешь. Другой на твое место сядет. И тоже будет покрышки возить. Но это другой и будет, а не ты! Покрышки-то и я отвезти могу. Путевку в зубы — и пошел! Кому какое дело, кто там чего возит? Лишь бы вез... А мне себя одолеть надо! Себя. Понимаешь? Стихия-то во мне: и снег вот, и высота, и дорога... Ты думаешь, мне не надоело? Тоже хочется иной раз плюнуть, да убежать отсюда... Ты вот спрашиваешь — чего я везу? Хлопковое масло везу! 50 ящиков! И даже один процент боя предусмотрен! Вишь как!.. А завтра дрова повезу, жмых, корма... А еще я себя везу! Потому что меня там, в Хороге, меня, Генку Чалышева, ждут!.. И меня уже нельзя заменить!.. И тебя, и его, и его!.. Потому что здесь все стало дорогой. На Памире люди ждут погоды, самолетов, писем, удачи... Не складно — и ладно, зато высоко и прохладно! И еще человек сам себя ждет... Не знал? Все — геологи, пограничники, картофелеводы, врачи, вот мы, шоферы...

— Главное — передать перспективу, горный свет!.. Вот вроде вижу, а нет его!..— объяснял мне художник Николай Малышев, с которым я познакомился в 1957 году в Хороге, куда он приехал не Москвы. Работал в областном муздрамтеатре, рисовал декорации. И, конечно, пейзажи, портреты, натюрморты...

— Самое главное — передать перспективу...— Он задумчиво перебирал листы картона с эскизами, и вдруг как-то странно переменился в лице, и рассеянно барабанил по картону... Для меня, помню, слова эти прозвучали по меньшей мере откровением. Я видел человека, который добивался, мучился, жил. Он не придумывал, все сочинял — он работал. И хотел одного — наполнить свою работу смыслом. И уж наверняка он мог бы сказать, что место на земле выбираем не мы, а наша совесть. Что-то определяет возраст и профессию. А вот место... В юности это зовут увлечением. Потом — долгом. Может быть, призванием...

Много воды с тех пор утекло. Он умудрился даже побывать в автоаварии; отделался легко — только на нижней губе остался беленький жгутик, зарубочка. И мы с ним встречались почти каждый год.

И вот снова встреча.

— Так ты, говоришь, не забыл про горный свет? А я ведь тоже долго бился, пока разобрался. Знаешь, ведь я портретов не пишу больше!.. Сейчас постараюсь тебе объяснить... Главное — в действии! Вот что побуждает человека к действию? Вот этот толчок, импульс? Природа грозит человеку каждый час. Вот гора стоит, смотрит. Стоит себе и стоит! И ничего ей не станет. А человек... Вот остановился ты, устал, задохнулся — и конец! Нет тебя!.. А ты вставай. Иди! Долби! Лопатой, киркой, аммоналом, бульдозером! Не то она тебя приберет, поглотит, накроет, засыплет. Вот это — высота, бураны, лавины... Истина — в действии! Природа вызывает тебя на поединок! И сама же дает тебе щит. Этот щит — твоя жизнь, твои руки, голова, нервы. Защищайся! Действуй! Это для меня как дважды два ясно. Где-нибудь это иначе, во на Памире так... Джека Лондона помнишь? И Александр Грин тоже. И Рерих... А экзотика — это штучки для барышень, для святош. Вот этот миг соприкосновения со стихией — да, толчок, побуждение, импульс, когда ты привял вызов,— «мгновенье, ты прекрасно!»— если ты его поймаешь, значит, ты художник!.. Здесь единство добра и красоты. У греков даже термин был — калакагатия. Слово-то какое — калакагатия. Ты запомни... Знаешь, есть у меня одна версия. Памир и Парнас! А? Гора поэтов была где-то на Памире?! Знаешь, я верю. Ты-то серьезно не принимай, это, наверно, бред собачий?!. А вот портретов я больше не пишу, извини...

Коля! Простишь ли ты мне, что вот так тебя выставил? Ведь я и не знаю, что ты, о чем сейчас думаешь посреди гор, которые тесно обставили Хорог и холодной октябрьской моросью осыпают тебя. Но я ничего не прибавил. И это не сантименты! Дружба — нежность любви. Сам же говорил. А сентиментальны мы, когда этой самой нежности уделяем человеку больше, чем он ее заслуживает!..

Вот и гора уже не гора. И камень больше не камень. Я не знаю истории этой горы, она необъятна. А этот осколок, что лежит у меня на ладони... Его еще зовут «ладжвар». Он светел и синь, как памирское небо. Он и впрямь мог родиться только там, где горы смыкаются с небом. Осколок неба, небесный камень — лазурит. И я чувствую, как неможется ему, камню, на ладони, и хочется обратно...

Ладжвар. Кому-то этот камень напомнит купорос, кому-то голубую незабудку. А мне он дан в честь того, что дается один раз и навсегда, и способно объяснить сразу и землю и небо. Это отец...

Отец мой был дорожником. И любил дорогу. Может быть, потому он любил ее, что она, сокращая путь, упрощает человека, обнаруживая душу. И когда тебе все уже станет ясно, ты поймешь, что самое главное — сохранить в себе восторженность, как давний замысел»

В Хороге на горе стоит памятник — на бетонной плите трехгранная призма. Одной гранью она обращена на север, а мысом — на восток, откуда каждый день встает солнце. Здесь могила отца...

В июле с тополей облетает пух. Потом облетят листья; их обрушит осень — внезапно, мгновенно. Как пыль дорог — много надо проехать, много прожить, чтобы она запорошила твое лицо, чтобы дорога стала твоей заботой...