Бабье лето

— Что того? – спросила Жанна.

— Пить бросать надо. Мне батя даже холку намыливал, на путь истинный наставляя.

— Ну и что? – поинтересовалась Жанна.

— Однажды поддался – завязал. А потом снова... Батя тут как тут: ты же, грит, Гриня, завязал? А я и отвечаю: завязать-то завязал, да еще не затянул.

Жанна рассмеялась:

— С умом ответил. Сам придумал? Не врешь?

— Чего врать-то, молодая-интересная? Не веришь? Э-э-э...

Наступила некая не очень-то ловкая пауза, и Исаченкову захотелось встать, взять за руку Анну, шагнуть к выходу...

Много было интересных мест в Праге. И Вышеград, у подножия которого находился отель «Унион», – однажды вечером Исаченков, бродя по вышеградскому парку с Анной, наткнулся на яблоневый сад – деревья даже потрескивали в темноте, изнывая от тяжести плодов, и Исаченков не удержался, вспомнил детство, нарвал-таки яблок, насовал за пазуху, потом всю группу ими накормил, – и староместская ратуша с диковинными курантами – двумя огромными блюдами, впаянными в каменный бок здания; и Пороховая башня, откуда открывался вид на всю Прагу; и Петршинская наблюдательная вышка; и церковь святого Николая, построенная в русском стиле; и улочка, заставленная низенькими, очень похожими на игрушечные, лавками: и Ледебургский сад с тысячеступенными розовыми лестницами; и мрачная Вифлеемская часовня, и торжественный (очень много золота, настоящего и накладного, на богатых лепных потолках – суховатые, выполненные в очень расчетливой рисовальной манере фрески) костел святого Якуба, где находится лучший в городе орган... Исаченков потом долго вспоминал задымленную осеннюю Прагу, радующуюся последним теплым дням, потный асфальт мостовых, вспоминал тихую Влтаву, зеленые холмы, сваливающиеся за горизонт.

С Анной у него установились ровные, вроде бы ни к чему не обязывающие отношения, но он боялся переступить черту, разделяющую его и ее, боялся, что совершит непоправимое, и молча страдал, загонял боль вовнутрь, в самого себя. Исаченков влюбился в Анну.

И вот наступили последние дни поездки. По существу, это были дни отдыха. Их разместили в скрипучей деревянной гостинице «Бьёрнсон», расположенной под Хопоком в Низких Татрах. Программы не было никакой: броди по малиновым кустам, зарослям смородины и можжевельника, дыши полной грудью, набирайся сил – ведь горный воздух, он тут особый, можно закупоривать в консервные банки и как снадобье отправлять в полузадохшиеся от промышленного смрада большие города.

Исаченков осторожно, чтобы не поломать пустотелых стеблей, забирался в малинник, легкими пальцами срывал перезрелые, лопающиеся от сладости ягоды, машинально ел... И невольно думал о том, что эти дни, пожалуй, самые лучшие и самые грустные в его жизни. Но всему ведь наступает конец, скоро они вернутся в Москву, там Анну ждут муж и ребенок, а его никто – пустая квартира, старый телевизор с почернелым экраном, современный письменный стол, заваленный работой, посуда, которую надо мыть, и все будет постыло, тускло, и станет жаль уходящее время, которого осталось не так-то уж много в жизни. Что-то томящее рождалось у него в груди, он прижимал пальцы к ключице, ловил низом ладони сердце, и, словно утишая его бой, приходил в себя.

Как-то они пошли в Деменовы пещеры, это совсем недалеко от Хопока, примерно в часе ходьбы. Бабье лето уже пошло на спад, но погода еще стояла тихая и теплая, в прозрачном воздухе почти неподвижно висела паутина, прилипала к одежде, к рукам, к лицу. Птицы закатывали концерты в хвойной густоте, деревья перекликались друг с другом то звонко, то глухо, какие-то зверюшки раза два выскакивали на тропу, но, завидя людей, тут же исчезали.

— В Москву не тянет? – спросил Исаченков, подсекая палкой крапивный куст, свесившийся с земляного откоса. – Там вроде бы погода не ахти...

— Может быть, может быть. – Она вдруг понимающе улыбнулась. – Когда не о чем говорить, всегда заводят речь о погоде. Так, кажется?

Исаченков смутился.

— Это машинально вышло...

— Да я не ради придирки, просто так, к слову.

Деменовы пещеры – это огромное глубинное царство со своею особой жизнью, своим климатом, своими призраками, со своей явью и сном, это гора, выбранная изнутри, это высохшая корка, морщинистая, тусклобокая. Лаз в пещеру маленький, двигаешься, скорчившись, такое ощущение, будто в подвал втискиваешься, а осилишь небольшой земляной коридорчик, и такая пустота взметывается над тобой, что становится страшно.

Анна ухватилась за Исаченкова, прислушалась к бормотанию экскурсовода – длинноносого, очкастого парня, во что-то тыкающего ледорубом. В свете лампочек мерцали каменные грибы.