Бабье лето

— Говорят, один кубический миллиметр сталактитов да и любого другого пещерного вещества растет десять – пятнадцать лет, – быстро и складно, словно прочла по книжке, проговорила Анна.

— Это тоже из категории разговоров про погоду...

– Попрошу без придирок, господин учитель, – засмеялась Анна. Сталактиты, сталагмиты – запутаться можно. Одни растут из земли вкривь и

вкось, ровно заячьи уши, другие свешиваются с потолка и похожи на толстые, пупырчатые от наростов морковки. И названия необычные, в них много от сказки: Каменный водопад, Вечный дождь, Ива, Красная девица, Старый лес. Хотя попадалось и гастрономическое: Брынза, Сушеная курица, Творожное озеро...

Они остановились на берегу черной мелкой речки, протекавшей по дну громадного сырого зала. Берег был обрывистый, круто стесанный, в боковину врыты хлипкие металлические перильца. Экскурсовод замолчал, и стало слышно, как внизу простудно хлюпает вода, полощется брюхом о камни. Что-то недоброе, лишенное человеческого было в этом звуке.

Вдруг погас свет, темнота навалилась на людей тяжело, удушливо, она была такой опасной, каменной, холодной, что Анна даже прижалась к Исаченкову, он почувствовал, как трясутся ее плечи, притянул к себе, и гулкий кровяной вал ударил в уши, стало тревожно, он зажмурился. Томящая слепая боль снова распрямилась в груди, обожгла изнутри... Но тут свет дали, и группа снова двинулась дальше, вверх по утрамбованным до чугунной плотности земляным ступенькам, мимо выплескивающихся из-под камней мутноватых, глиняного цвета грибов и прочих даров природы. Анна, словно исправляя ошибку («Да какая там ошибка?» – с непонятной горечью подумал Исаченков), старалась держаться теперь несколько в стороне, вела себя отчужденно. Исаченков понял, что с Анной надо объясниться, обязательно объясниться – пусть боль истает, улетучится еще здесь, пусть наступит облегчение. Надо поставить точки над «Ы» – или, или...

Вечером в земляной выбоине, поросшей не по-осеннему мягкой травой, был заложен прощальный костер. Сухие дрова горели споро, без искр, тонкое жаркое пламя взметывалось выше голов, освещало деревья, густо вставшие по бокам выбоины. Пришли немецкие туристы, жившие неподалеку, подсели к костру; прилита словаки-горноспасатели, их привел Ян Майда, сопровождавший советскую группу в горы, черноволосый парень. Ян был действительно парень что

надо, альпинист и автогонщик; пришли венгры – студенты, все как один в потертых джинсах, рубашки в обтяжечку, из бород сигаретки торчат, – в общем, народу около костра собралось порядочно. Много говорили, смеялись и пели, прыгали через пламя и считали звезды в черном, как сажа, небе, выкликали малоразговорчивых ночных птиц и танцевали под губную гармошку.

На высоко срубленный пень с ровной, хорошо оструганной макушкой поставили фанерный щит с прибитым к нему подсвечником, зажгли пять свечушек, тонюсеньких, прозрачных, хлипких, рядом нагромоздили десятка полтора консервных банок, оранжево заполыхавших блесткими боками.

Исаченков пошел узнать, что это... Оказалось, консервированное пиво, на экспорт идет – в Австрию, Голландию, Швецию, как объяснили ему две молоденькие продавщицы, аккуратные, будто куколки, в льняных расшитых перед-: ничках, похожие друг на друга, ровно двойняшки. Исаченков взял одну банку, на которой вкось было выведено броское «Золотой фазан», подцепил пальцем колечко, плоско прижатое к крышке, вырвал жестяной треугольничек, и в ноздри ему ударило горьким хлебным духом.

Он протянул банку Анне, сел рядом, бездумно поглядел в хвосты пламени, в дымные завитушки, окутавшие подброшенные в костер свежие поленья, вздохнул. Он думал сейчас о женщине, работающей на хлебозаводе, и о самом себе, о том, что завтра предстоит дорога назад, и о сегодняшнем вечере, о теплых днях, уже сходящих на нет, о тишине здешних мест и напряженной городской жизни, о форели, плещущейся в мелких бурчливых речушках, и о токе крови, остро бьющей в подреберье... Он медленно повернул голову, увидел лицо Анны, увидел щеку, освещенную пламенем, припухлые негритянские губы, глаза – отблеск костра вольно плавал в зрачках, – снова вздохнул, сглатывая твёрдый катыш, остановившийся в горле и мешавший дышать.

– Анна,-1 – тихо произнес Исаченков. Поглядел куда-то вверх, на сосновые острые лапы. – Знаешь, что...

Она не отозвалась. Ни вздохом себя не выдала, ни движением.

– Я хочу тебя видеть в Москве, – стараясь унять дрожь, проговорил Исачен ков. – Можно?

Анна молча поглядела на него, в бездонье зрачков ширился испуг, огненные отблески исчезли куда-то, вместо них возникло зеленое озерцо, какое-то колдовское, наполненное теплом и светом. А потом он увидел боль – ту самую боль, которую ощущал и в себе самом. Плохо стало Исаченкову – слишком долго не отвечала Анна.

— Можно? – повторил он тихо, удерживая ровность в голосе.

— У меня ведь муж и ребенок...

— Ну и что?.. Что муж и ребенок? – Ожесточившись, он повысил голос. – Ребенка ты заберешь и переедешь ко мне. А? Анна! – Для него сейчас перестали существовать и костер и люди, тесно сидевшие на скатах выбоины, существовал лишь один-единственный человек – Анна.

— Нет, – произнесла она шепотом.

— Ну, почему? – напористо проговорил он и умолк: пламя вдруг запузырилось перед ним, заплясало, запласталось по земле, стелясь блескучей тряпкой у самых ног.