Арктика, дом два

Светлана с крепко сжатыми губами молча смотрела на отца.

— Чего ты молчишь? — спросил Калач.

— Это все, что ты хотел сообщить мне?

— А что?

— Маму в больницу увезли, а ты мне про вертолеты рассказываешь.

— Так вот поэтому я и хотел с тобой поговорить.

— Про вертолеты?

Действительно, нехорошо как-то вышло. Калач встал, дошел до двери, обернулся.

— Ну, ладно, иди к себе. Не вышло у нас разговора. Отцы и дети, как говорится. У меня свои проблемы, у тебя свои. Чуваки! — со злостью добавил он, ушел из дома, совсем разозлился, потому что несправедливо обидел дочку, а несправедливости он терпеть не мог. Облетел пол-Москвы на своей «Волге», отвел душу на двух постовых, примчался домой откуда-то из-под Сходни извиняться, вернее, отношения налаживать — спит дочь, заперлась, на стук сказала: я сплю. Калач сказал «спокойной ночи», — до трех часов ворочался и пропрыгал на пустой тахте, в час ночи поднял с постели телефонным звонком Бомбовоза насчет завтрашнего полета, раза три звонил в больницу, Клава спала, сообщали сестры. В четыре Калач заснул, но в полпятого позвонил товарищ из Тушина, шла там большая встреча: один человек вернулся из Перу, второй — с полюса Южного, отмечать было чего. Калач накричал в трубку, но тут же пожалел, что не поехал, потому что не спать уже было ему, ночь продолжалась страшная, пустая, без жены. В полседьмого он разбудил всех, Светке сказал: хоть отцы и дети, однако Серегу покормишь и в сад сведешь! Светка сказала: извини, па! «Ладно», — махнул рукой Калач, сгреб в охапку Ваську и повез его на аэродром, на полеты. Он оставался один с детьми. Временно, конечно, пока жена не поправится. Он не имел права разбиваться.

— Ну, а заново можно написать? Чистый бланк у вас есть для этого?

— Бланк? Да это ж целый том. Десятки листов...

Ермаков встал, подошел к окну. По двору больницы под огромными липами прохаживались больные, и их халаты отражались в свежих от недавнего дождя лужах.

— Живем в эпицентре драм, — задумчиво сказал Ермаков.

Калач даже брови удивленно поднял: так часто думал он, но только про себя.

— Вы никогда не были на операции? — продолжал профессор. — Да где там! Конечно, не были. А если бы побывали когда-нибудь — сильно бы удивились. Мы ведь, извините, ругаемся во время операции друг на друга в голос. До матерщины. Наша профессиональная смерть — пятьдесят лет от гипертонической болезни. Слишком много эмоций бурлит в башке. Поэтому во время работы стараемся не сдерживаться...

Ермаков побарабанил пальцами по стеклу, подошел к двери, выглянул зачем-то в коридор.

— Мне пора, — сказал он, — идите к жене. Тетя Даша завтра ночью выкрадет на пять минут историю болезни. А вы сегодня в двадцать один час заезжайте за мной сюда.

— Спасибо, — сказал Калач и боком вышел из кабинета. Он шел по коридору с высоченным арочным потолком, где покуривали больные, кого-то провозили на тележке, ходили сестры с грязными тарелками, и думал, что — странное дело — Ермаков говорил с ним о чем угодно, только не о здоровье жены...

Клава лежала у самой двери, как войдешь, сразу направо. Увидев мужа, она подняла черную голову с подушки, и — в который раз! — Калачу как по сердцу ножом ударили: так непохожа была лежавшая худая, изможденная женщина на его жену, которую он любил всю жизнь, которая снилась ему по ночам, с которой он разговаривал по радио из Антарктиды и Чукотки, из Арктики и Индии.