«Ничего себе дружок! - подумал он. - Милейший парень. И такой разговорчивый. У него, видите ли, замерзли ноги. Неохота ему было стоять на углу. Побежал греться. Да он, по-моему, и не собирался возвращаться. Он...» Но тут Стрепетов оборвал себя, потому что у порога сознания копошилась некая злая мысль, мысль, которая была не ко времени и путала карты. «Ладно, это я додумаю после».

Но вот о чем он не мог не думать - это о своей ошибке. О том, какого он свалял дурака. Как упустил свидетеля, который был сейчас совершенно необходим.

Он двинулся к Опенкину, ярясь и разнося себя на все норки. Он считал, что виноват во всем сам и что при умелом обращении от этих двоих можно было чего-то добиться.

2

Переулок спал, заваленный сугробами, полный лунного холода и диковатой окраинной тишины. Кривой, глухой переулочек с обледенелой водоразборной колонкой, мутноглазыми доминами и старыми деревьями.

Тротуар, отгороженный мощным снеговым хребтом, стиснулся до узкого прохода. «Веселая тут будет картинка, когда, все потечет!» - некстати подумал Стрепетов и увидел Опенкина, который привычно подремывал стоя, как лошадь, и вскинулся на стрепетовские шаги.

Ага, вот оно! Вот где это произошло... Домишко такой же точно, как остальные. Конек крыши, начавший темнеть под первым мартовским солнцем, провис посередине, словно натруженная спина. Стеклянно блестит гроздь сосулек там, где положено быть водосточной трубе.

Отсюда начинался кровавый след. Здесь было место преступления.

Ищущим, нетерпеливым взглядом окинул Стрепетов клочок тротуара, который отныне так назывался. Он увидел путаницу мужских следов. Увидел вмятину в снежном хребте - здесь парень упал, когда в ногу впилась пуля. Увидел урну, увенчанную белым холмиком, похожую на стаканчик, с пломбиром. И все.

Неужели больше ничего?! Где же безмолвные свидетели, где улики, которые дали бы хоть малейший толчок дальнейшим поискам и догадкам? Их не было. Пригнувшись от напряжения, шарил и шарил Стрепетов глазами, ужасаясь своей слепоте. Штакетный забор, урна, алые пятна, беспорядочные следы, вмятина. Снова: темные штакетины палисадника, урна в белой шапочке, кровавые пятна и брызги, следы мужских ботинок, продолговатая вмятина с осыпавшимися краями...

Но вот что-то дрогнуло, стронулось то ли в нем самом, то ли в очертании вещей, и Стрепетову показалось, что он медленно, кругами начал снижаться над полоской тротуара, зажатой между палисадником и сугробом. Масштаб зрения менялся, границы раздвигались, штакетный забор уходил все выше вертикальной стеной, отпечатки подошв вырастали в обширные вмятины с причудливым рельефом, а урна высилась, как домна. Крошечное и пустое дотоле пространство широко распахнулось и захлестнуло Стрепетова множеством предметов.

Тут были окурки. Кусок бечевки, завязанный узлом. Тут была прозрачная конфетная бумажка, и приподнятый край ее бросал на снег едва заметную розовую тень. Тут была щепка со свежим продольным изломом. Три обгорелые спички. Полузанесенный спичечный коробок. Обрывок газеты, пригвожденный к подножию урны смерзшимся плевком. Желтоватая наледь, косичкой сбегавшая по одной из штакетин, - результат прогулок какой-то собачонки. Мандариновая корка, расплющенная каблуком. И все это взывало к Стрепетову, требовало, чтобы он разгадал происхождение каждой вещи и ее сопричастность к событиям, все тщилось из ничтожного мусора превратиться в вещественное доказательство, в улику... Он выбрал пустое местечко, куда можно было встать, и шагнул в раскрывшийся перед ним микромир. С чего же начать?

Может быть, со щепки? Ее могла отщепить от забора пуля. Преступник мог зацепиться за нее и оставить там кусочек ткани или хоть нитку. Долго взбирался и вновь опускался по штакетинам свет карманного фонаря, ища ответа. Нет, щепка попала сюда случайно.

А этот газетный клочок? Эта серая, чуть колеблемая воздухом плоскость, загроможденная грядами строк, ограниченная извилистой линией отрыва? Она говорит что-то, но говорит о другом:

и пришла ленным по и – стан вода ем все возможности...

Спотыкаясь в обломках слов, добрался Стрепетов до конца и остановился. Нет, нужна какая-то система. Все это можно изучать сутками. Нужен принцип деления.

Он подумал о времени. О времени, которое всегда и везде оседает на землю пластами. Надо отделить от громады времени тончайший слой последнего часа. Поможет снег. Он перестал идти часа полтора назад. Он настлал чистую страницу, на которой запечатлелись письмена этих шестидесяти минут. Значит, все, что выступает из-под него частично или обнажилось лишь потому, что оказался нарушенным верхний покров, принадлежит прошлому и не должно приниматься в расчет. Стало быть, не нужны ни щепка, ни спичечный коробок, ни мандариновая корка, видная оттого, что на нее наступили. Займемся тем, что может иметь значение.

Окурок «Беломора» лежит восстановленным перпендикуляром к недокуренной сигарете. Он изжеван, превращен в бумажные лохмотья, это изуродованный труп папиросы, которую курят, не вынимая изо рта, и потом не кидают, а сплевывают то, что осталось. Кем доводится ему соседка-сигарета? Свело их вместе время или только урна, продолжающая служить символом, притягивающим сор? Пожалуй, они современники: оба совсем одинаково - едва заметно - припорошены искристой пудрой, что облетает с деревьев и крыш. Итак, сигарета «Памир» сожжена примерно до середины, следов мундштука нет...

Опенкин давно подремывал в машине. А Стрепетов все сидел на корточках, исследуя свой «срез времен», находя много и не находя главного.

Да, главного он не нашел, потому что главное прошило этот временной слой и ушло глубже неведомо где. Рана была сквозная, значит, пуля здесь. Но она не далась а руки, сгинула в снегу.

• Страницы:
• предыдущая
• 1
• 2
• 3
• 4
• 5
• 6
• 7
• 8
• 9
• …
• 25
• следующая

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.