Стыд

- Садитесь, места обоим хватит.

Алуп присел рядом с незнакомцем. Как многих старых людей, которые живут больше воспоминаниями, чем нынешним днем, старого морского волка не приходилось тянуть за язык. За полчаса Алуп узнал почти всю историю его жизни. Ничего особенного в ней не было; такие же, сходные даже в мелочах истории могли бы порассказать сотни и тысячи старых людей, когда - то бороздивших моря, а теперь проводивших остаток дней своих в безнадежных блужданиях по прибрежным гаваням. Если бы какой - нибудь предприимчивый исследователь или литератор собрал вместе все эти рассказы, он убедился бы, что вариантов немного и почти у всех одинаковое начало и конец; после этого ему не составило бы труда написать современный эпос о Старом моряке - нечто вроде истории Тиля Уленшпигеля.

- Из дому ушел я рано, подростком, - рассказывал старик. - Манили чужие дали, хотелось посмотреть мир и, может быть, где - то найти счастье, которого так и не мог я дождаться дома. И, конечно, ничего не вышло. Пришлось работать в поте лица, чтобы заработать себе кусок хлеба. Но я на это не жаловался, сил у меня тогда хватало. Ходил я в море и матросом и кочегаром, несколько лет даже помощником механика: выше подняться образование не позволило. На каких только судах не плавал - на маленьких и больших, на грязных коробках и гордых лайнерах, на угольщиках и танкерах! Один рейс в Австралию проделал даже на паруснике; в последние годы в море их не видно, разве что учебные. За сорок пять лет обошел я весь мир, был во всех частях света, шатался по всем континентам. Весело пьянствовал во множестве портов, полицейские и жандармы всех стран и по ту и по эту сторону экватора лупили меня, и, надо сказать, тумаки эти на юге столь же болезненны, как и на севере; а если ты без работы и тебе нечего жрать, то голод не тетка в любом уголке земли. Бывали времена, когда кошелек был полон денег, и я мог выставить для бедняг - бичкомеров неплохой обед с кружкой пива, но нередко наставали плохие времена, когда самому было впору класть зубы на полку; оставалось шляться по берегу и прислушиваться, как ворчит пустой желудок. Сначала я еще изредка возвращался на родину; поживу, бывало, пару месяцев у своих; но жили они несладко, впроголодь, и никаких видов на лучшие времена. Что же, я опять уезжал. Сначала то и дело посылал письма, получал весточки из дому, но разве там писем от меня ждали? Денег - вот чего, а их - то у меня никогда не было так много, чтобы еще посылать родственникам. Понемножку порвались все связи с домом, никто больше не писал мне, и я не писал никому. Тогда я думал так: нет смысла рассказывать о каждом своем шаге, сыпать любезностями и расточать обещания, лучше помолчать, на время совсем исчезнув, и чего - нибудь добиться в жизни: найти свое счастье, накопить побольше денег и показаться на родной стороне с полным кошельком, бросаясь подарками направо и налево. Богатый американский дядюшка приехал! Он нашел в мире то, что искал, недаром он пожертвовал цветущими годами. Так я мечтал сделать, но ведь это мечта всех тех, кто ищет счастья в чужом краю. Чаще всего из этого ничего не выходит. Разве что из тысячи одному удается чего - то достичь, и тогда, точно солнечное сияние, его окружает благоговение и обожание родственников. Остальным же приходится гнуть спину всю свою жизнь и ходить по земле, опустив нос. Я был одним из тех остальных, я ничего не добился. Когда наступил знаменитый кризис тридцатых годов, мне стало ясно, что надеяться больше не на что. Я понял, что остается одно из двух: или ехать домой и, не споря с судьбой, покорно принимать подачки жизни, или же зачеркнуть прошлое, навсегда застряв на чужбине, чтобы родные мало - помалу забыли тебя. Я выбрал последнее, это показалось мне легче: не надо будет смотреть в глаза людям, чьи надежды я обманул. Дальше, пожалуй, нечего рассказывать. Больше двадцати лет мотался я по свету, пока зубы не выпали и боль в костях не согнула спину так, что выпрямить ее уже больше нельзя. Кому нужна такая старая рухлядь? Подавать в топку уголь ты уже не можешь, дробить шлак тебе больше не по силам, забирай свой матросский мешок и айда... Вот так сказали мне шесть лет тому назад, и говорят до сих пор многим таким же, как я. Такова уж судьба старого человека, и об этом не стоит скулить. Разве я не прав, господин? Старый моряк посмотрел Алупу в глаза и мрачно усмехнулся. Алуп еще раз угостил его - сигаретой и сказал:

- Не называйте меня господином. Я живу в стране, где нет господ, и такое обращение у нас считается оскорбительным.

- Я запомню это... господин. Вы уж простите меня, что я так. Всю жизнь я привык кланяться, избавиться от этой привычки нелегко.

- А как вы жили после того, как ушли с последнего судна? - спросил Алуп.

- Шатался по берегу, как все бичкомеры. Ходил с судна на судно, иногда удавалось оказать какую - нибудь услугу: погладить молодым парням брюки, вычистить ботинки, сбегать на берег за папиросами или вином, вымыть посуду. Глядишь - то тарелка супу перепадет, то поношенная рубаха.

- И все это время вы перебивались в Антверпене?

- Только последние три года. До этого околачивался в голландских и французских портах. Нигде не лучше. Здесь чаще можно встретить знакомого, а это кое - что значит.

- А дальше что?

- Я стараюсь как можно меньше думать об этом. Ничего приятного нет в этих мыслях. Ну скажите сами, господин... тьфу, пропасть, опять вырвалось... скажите сами: какие воздушные замки остается строить человеку, у которого только и есть, что голые, слабеющие руки? Он слишком стар, чтобы идти в море. На берегу он тоже никому не нужен. Его удел - нищета, праздность, мелкие унижения и безнадежность. Принимаешь, как должное. Как я могу сказать, что будет дальше? Может быть, богадельня, а может, тюрьма. В один прекрасный день увезут меня на международное моряцкое кладбище и зароют рядом с такими же бедолагами. Только не подумайте, что за могилой моей кто - нибудь будет ухаживать и что вообще ее надолго сохранят. Через несколько лет ее заровняют, а сверху зароют еще одного горемыку: здесь у них такой порядок. И разве не все равно? Если ты уж пропал, то пропадай совсем, чтобы и следа не осталось. Тем, кого хоронят в морской пучине с куском железа, привязанным к ногам, тоже ведь не ставят памятных досок и крестов. Зачем же делать исключение для меня?

Пока старый моряк говорил, Алуп то и дело внимательно поглядывал на него. Ему казалось, что этого человека он где - то уже видел. Удивительно знакомым казался его профиль с высоким лбом и прямым носом, плечистая фигура и рулевое колесо на правой руке. Выражение лица, движения рук, голос - все казалось знакомым, виденным и слышанным; может быть, недоставало лишь исходного пункта, мелочи,

намека на какое - нибудь событие или обстоятельство, чтобы все стало ясно.

- Откуда вы? - спросил Алуп, когда моряк замолчал.

На лице старика мелькнула усмешка, немного ироническая и печальная.

- Оттуда же, откуда и вы, - ответил он по - латышски. - Из Латвии. Я рижанин, родился и вырос в Задвинье.

- Как вы узнали, что я латыш? - изумленно воскликнул Алуп.

- Сегодня утром, когда пассажиры вашего судна отправлялись на экскурсию в Брюссель и Гент, я был здесь. Слышал, как вы с двумя мужчинами говорили по - латышски. Поэтому я и заговорил с вами: хочется раз в кои - то веки поболтать с земляком, не часто выпадает такая удача.

- Как же вас зовут, если не секрет?

- Что за секрет, - усмехнулся старик. - Я никаких преступлений не совершал, и от суда бегать мне не приходится. Мое имя Мед - нис. Арнольд Меднис из Задвинья, аркадский мальчишка.