В Одессе есть всемирно знаменитый филатовский институт. Там лечат и возвращают зрение.

Вообще в этом городе есть нечто - может быть, морские ветры, или солнце, или улицы, то базарно разноголосые, то ампирно строгие, то лениво бездумные, - что промывает, освежает взгляд. Одесса - художник, Одесса талантлива, она владеет своей тайной обаяния. Камни Одессы хранят легкую походку Пушкина. От стен неутихающего порта поднимаются крылатые ступени, слышавшие шаги матросов броненосца «Потемкин». С высоты потемкинской лестницы виден морской горизонт.

А за Одессой волнуется бескрайнее украинское жито; пшеничное дыхание мешается с соленым - с морем.

Удивительно ли, что когда ветры революции примчались в южный город, то в потрясенных глазах молодых одесских писателей мир отразился художнически, словно негаданное открытие... И эпической иронией И. Бабеля, и умным весельем И. Ильфа и Е. Петрова, и мечтательностью В. Катаева, и виртуозностью С. Кирсанова, и фантазией Ю. Олеши - всем этим мы, право же, в чем-то обязаны и Одессе, родному городу многих даровитых наших литераторов.

Среди них, зачинателей советской литературы, - Эдуард Георгиевич Багрицкий (настоящая фамилия - Дзюбин), родившийся в Одессе 4 ноября 1895 года. Что окружало поэта? Да, Одесса, прекрасная Одесса, и море, и солнце, и... нищета, и «свинцовые мерзости» старой России, и - как одно из проявлений старого мира - испуганный мирок дореволюционной еврейской общины, с ее строгими «скрижалями», с отвержением инакове-рующих, с ее нравственной духотой. Тогда-то, в пустыне унижения, пригрезились юноше далекие страны, неведомые корабли, невиданные миражи. Наперекор постному, постылому, унылому императиву заведенных обычаев и прописей в поэтической душе возникла своя беззаконная вселенная. Багрицкий позже рассказал об этом в стихотворении «Происхождение»: «И все навыворот. Bce как не надо. Стучал сазан в оконное стекло; конь щебетал; в ладони ястреб падал; плясало дерево. И детство шло».

Впервые стихи Эдуарда Багрицкого были напечатаны в 1915 году. В большинстве своем стилизованные, полные красивостей и эстетизирован-ных химер, стихи молодого поэта появлялись в тогдашних одесских сборниках под странными названиями - «Авто - в облаках», «Седьмое покрывало» и им подобными. Но Багрицкий уже приветствовал Маяковского...

Как поэт и человек, Эдуард Багрицкий неотделим от Октябрьской революции. Именно она дала ему новое зрение.

Любимейшим героем Багрицкого был, наверно, Тиль Уленшпигель. В 1922-1923 годах Багрицкий создает три монолога Уленшпигеля, а в 1928 году снова вспоминает своего Тиля. Его герб: «Тяжелый ясеневый посох над птицей и широкополой шляпой». «Тиль - вечное беспокойство, он везде и всюду, он будит ото сна довольных, зовет на бой гордых». «С убогой лютней, с кистью живописца и в остроухом колпаке шута» он идет по стране «свободным менестрелем», в нем - «дух вольности и гордости родной». И он открыт всем щедротам мира, всем ливням, росам и лучам.

В Багрицком всегда словно бы жил Уленшпигель. В самые тяжелые, в самые одинокие минуты ему казалось, что стоит, подобно Тилю, засвистеть бездомным жаворонком, как... «вдруг петух, неистовый и звонкий, мне отвечает из-за груды пищи, петух - неисправимый горлопан, орущий в дни восстаний и сражений».

Этот образ вовсе не был простым перепевом известной «Легенды...» Шарля де Костера. Нет, в устах Багрицкого монологи Уленшпигеля звучали раскованным голосом новых времен.

И вот, едва заслышав трубу битвы, Багрицкий - Уленшпигель в 1917 году уходит на фронт, находится в войсках за Каспием, потом в самом начале 1918 года возвращается в Одессу, чтобы в огне гражданской войны сражаться пером и винтовкой, частушкой и агиткой, - в газете и на бронепоезде, в клубах и в партизанском отряде. Он воюет за поэзию, за волю, он мстит за пули всех герцогов и дантесов: «Я мстил за Пушкина под Перекопом, я Пушкина через Урал пронес, я с Пушкиным шатался по окопам, покрытый вшами, голоден и бос», - говорит поэт от имени бойцов революции, принимающих на себя судьбу поэзии.

С 1925 года Эдуард Багрицкий - в Москве, он живет под сенью сосен пригородного поселка Кунцево. В 1928 году в Москве выходит первый сборник его стихов - «Юго-запад». Сборник открывается стихотворением «Птицелов», которое написано в 1918 году. В нем, как говорится, «ни слова о политике». Но вот как птицелов видит мир: «И пред ним - зеленый снизу, голубой и синии сверху - мир встает огромной птицей, свищет, щелкает, звенит».

Сломан мир запретов, мертвых канонов, и вырвался на волю подлинный мир - живой, цветастый, звучащий.

Пожалуй, как ни у одного из русских поэтов, у Багрицкого мир, увиденный глазами Уленшпигеля, живет первозданной, первосущной жизнью, как бы только что рожденный. Мир в рыбах, птицах, деревьях, в рождениях, гибелях, любовях. Здесь не хватило бы места перечислить всех пернатых и хвостатых, заполонивших стихи Багрицкого. «Любовь к соловьям - специальность моя, в различных коленах я толк понимаю...»

В «Стихах о себе» Багрицкий описывает воображаемую встречу со своим читателем. Они молчат, и вдруг поэт по особым приметам узнает в читателе охотника и говорит ему: «Уже на реках лед, как запоздал утиный перелет». Эта фраза, с ее тонким подтекстом, протягивает трепетную нить между собеседниками. «И скажет он, не подымая глаз: - нет времени охотиться сейчас. - И замолчит. И только смутный взор глухонемой продолжит разговор». Еле слышимая грусть по вольным птичьим небесам в их молчании. У человека иные обязанности... Часы напоминают: «Довольно бреда, время для труда!»

Но «бред» этот был слишком дорог Багрицкому. Все переливы, перемены, состояния природы были ведомы ему. Поэт создает целую сюиту о карпе, куда входит и «романс», и «ода», и «стансы», и «эпос». Он воспевает ветеринара, следит за полетом голубей, он признается в стихотворении «Весна»: «Мне любы традиции жадной игры: гнездовья, берлоги, метанье икры...» И со страстью описывает охоту на волка. А в стихотворении «Вмешательство поэта» мучительный духовный процесс являет нам в демонстративных образах: «Вылазят кровянистые стручки, колючие ошметки и крючки - начало будущего оперения».

С этой распахнутой стихией природного бытия поэт был в сложных отношениях. Его манила щедрость естества во всех его проявлениях, но он страшился благодушия. В иронической поэме «Трактир» нищий бродяга-стихотворец мечтает о розовой ветчине, о беспечном и сладком безделье, но, попав в сытый рай божественного трактира, вспоминает «о голоде, который обучил его стихам», о том, что «целый мир, деревьями поросший и водой обрызганный, в туманах и сияньях оставлен мной!», и просит бога: «Пусти меня! Пусти!»

Багрицкий тревожится, что недобитое, живучее мещанство, темное биологическое нутро собственничества сделают поэта и его соловья, «черемуху, полночь и лирику Фета» предметом купли-продажи: «Как хочешь - распивочно или на вынос?» И накинет сети на песнь Тиля Уленшпигеля...

В такие минуты поэту «и нож - не по кисти, перо - не по нраву, кирка - не по чести, и слава - не в славу...»

И он яростно вырывается в свою любимую природную стихию, где существует лишь один закон - предельного напряжения жизни - вне любых ограничений, лишь бы знать: «Во славу природы раскиданы звери, распахнуты воды». В 1926- 1927 годах Багрицкий пишет стихотворение «Контрабандисты», в нем и контрабандисты и пограничники увлечены жестокой игрой жизни. Поэт в ликующем отчаянии провозглашает: «Чтоб звездами сыпалась кровь человека, чтоб выстрелом рваться вселенной навстречу, чтоб волн запевал оголтелый народ, чтоб злобная песня коверкала рот, - и петь, задыхаясь на страшном просторе: - Ли, Черное море, хорошее море!...» Проблема нравственного выбора здесь не стоит. Только свобода пьянит поэта.

• Страницы:
• 1
• 2
• следующая

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.