За эшелоном эшелон

Мой приятель улыбается. Он знает, что почем. Соблазнительная штука - звание доктора наук, и пятнадцать помощников иметь хорошо или хотя бы одного, но еще лучше звать, что ты умеешь работать. В Москве он имеет дело с ребятами, которые числятся в младших научных и сидят по восемь человек в одной комнате, но никто ему их пока не заменит. Конечно, он вернется в Ташкент, когда почувствует, что сможет сохранить уровень, оторвавшись от этих ребят. А пока ничего, поработает без лаборантов.

Мне приходит в голову, что, пожалуй, тот, первый, эшелон не был, по сути дела, первым.

И до него российская наука посылала в Туркестан свои эшелоны, а называть ли их эшелонами или как иначе - вопрос терминологии. Не эшелон - так экипаж, бричка. Например, Северцов выехал из Петербурга в Туркестанский край на двух бричках. Сей эшелон вряд ли мог добраться до места за пятьдесят два дня, но и это несущественно. Тащили его то лошади, то верблюды.

Туркестан был предметом колониальных устремлений, и русские туда попадали всякие. Были чистые, были нечистые.

Впереди всех шли солдаты. Цветастые краски чужой земли резали глаза - жмурились. Ставили на песках поселения, обносили оградами, чтобы хоть внутри было по-своему.

Когда ночь, темно кругом, искорки от костра, к звездам вспархивают и котелок закипеть собрался, тогда какая разница: Псковская ли губерния, Альпы ли Тирольские, или Сыр-Дарья?

Пели.

Иные, отслужив срок, оставались насовсем, заводили детей, хозяйство. Дети были уже азиатами по рождению.

Вслед за первыми отрядами шла колониальная администрация, офицеры и чиновники. Осваивали присоединенные города, заводили свои кварталы - с офицерскими собраниями, соборами, дворцами для аристократов и домишками на границе с туземным городом - для мелкой сошки.

Были еще казаки, которых силком сажали на захваченные земли, чтобы утвердить постоянство русского духа. Брали их из сибирского войска, самого безалаберного из русских казачеств, да и из тех на заселение Семиречья выделены были наихудшие.

Были самовольные переселенцы-воронежские и курские мужики что побойчей.

Были ссыльные революционеры. Знаменитый народоволец Герман Лопатин, перед тем искавший правду под знаменем Гарибальди, друживший с Марксом и Энгельсом, засиживался вечерами у ташкентских интеллигентов.

Были охотники до дешевого туземного труда, хищники, ринувшиеся в Туркестан делать капитал.

Всяких нес поток колонизации, нечистых и чистых, кого волоком, кого вольно.

А еще - ученые. Эти были сами по себе: ходили сюда и до колониальных войн, ходили и с войсками, но как-то странно, так что и не поймешь, за Россию этот, в очках, или вдруг за бусурман.

Не возьмусь утверждать, что в науке работают какие-нибудь особенные, куда там. Как и всюду, есть в ней отличные люди, хватает и прохвостов, но это в среднем, на круг, а локальное распределение неравномерно. Прохвост норовит поближе к начальственным высотам, к увесистым окладам, да еще чтобы приятным баритоном и при белоснежном воротничке пройтись этак перед дамами об актуальных проблемах. Когда же нужно несколько тысяч верст на бричке, и чуть ли не на свои денежки, и все ради каких-нибудь минералов либо тушек, которые приходится собирать в дикой стране, где тебя на каждом шагу может свалить лихорадка, пуля или яд ползучего гада, - тогда вступает в силу суровый закон отбора.

Тогда едут лучшие из лучших, которым истина нужна, а не карьера.

И если счастливец Кавказ вздумал бы прихвастнуть перед моей Средней Азией своим и вправду чудесным родством с российской словесностью (Пушкин! Лермонтов! Грибоедов! Толстой!), то в ответ можно предъявить столь крупные и чистейшей воды алмазы из короны отечественной науки, что и неизвестно будет, кто богаче.

Эти люди, самая профессия которых вынуждала чередовать скитальничество с кабинетным уединением, были весьма общественны, помогали друг другу чем могли. Они виделись редко, но вместе составляли весомую силу, влияние которой было особенно велико благодаря ее особой притягательности, особому свету, что ли.

Царизм вел войны. Ученые вели исследования. Взаимопонимания не было. Академик Бэр писал: «Придет ли время когда-нибудь, когда правительства не будут больше удивляться желанию людей путешествовать только для того, чтобы изучать народы, а не для того, чтобы их завоевывать или использовать?»