Лед уплыл из-под него, как пропадает под ногами твердь в момент прыжка из самолета. Так, верно, совершается переход из бытия в небытие. Внезапно, мгновенно и бесповоротно. Только что он бежал. Грузно. Задыхаясь. Шлепая по льду тяжелыми кирзовыми сапогами. И вдруг провал в черную жгучую бездну. Он еще не понял, что падает, как вдруг ощутил оглушающий болью ожог. Снизу взмыла черная, густая, как деготь, жаркая, как пламя, вода. Она клещами стиснула икры, ошпарила колени и бедра, резанула по пояснице. Словно акулья пасть зубами-сосульками вгрызлась нестерпимой болью в каждый дюйм его дрожащего тела. Он едва сдержал крик. Вопль испуга, удивленного возмущения и смертного ужаса. А кричать нельзя. Впереди тяжело топали по льду в мутных потемках друзья, позади вспыхивали и жемчужно оплывали во мгле немецкие ракеты. Пулеметы на берегу могут ударить цветными трассами в спину бегущим диверсантам. Он уже не раз видел, как это бывает. Как насквозь прошивают трассеры бегущих, как горит вата в простреленных телогрейках. Ледяная вода плеснула черным пламенем по раскрытому, воспаленному рту. Судорогой сжало горло и грудь. И он неожиданно для самого себя выдохнул:

- Маша! Почему «Маша»? Ведь он совсем не думал о ней, голубоглазой и золотоволосой, улыбчивой и такой ненадежной. Такой притягательной и ненавистной. Ведь он вот уже неделю, как обещал себе не думать, совсем не думать о ней, о своем «Голубом подсолнухе»... Отплевываясь, задыхаясь, он бешено заработал ногами, выталкивая себя из воды навстречу кромке льда. Край льда обламывался, в кровь раздирая пальцы, колыхался, трещал, уходил под воду. Черная огненно-ледяная воронка жадно засасывала Диего. Все в нем выло и кричало. А сам он сцепил зубы, закусив до крови губу. Кричать нельзя. Пар дыхания вдруг чуть замерцал. Это опять вспыхнула позади ракета. Вода обожгла нос, глаза, лоб. Диего вынырнул, вытаращив глаза, снова увидел смутно белевшую впереди зубастую закраину. Он рванулся вперед, бурно дыша, отчаянно болтая ногами в прожорливо черной бездне, и почувствовал, уже и внутренне леденея, как сразу же намерзают, твердея, застывая, мокрые ресницы и брови. Из глаз брызнули горячие слезы. Они растопили корку льда на ресницах. Но точно огненный обруч сжал лоб. Только не закричать! Снова ухватился он за край льда. За край жизни. Он рвал ему пальцы и руки, этот край, обжигал, обнадеживал и тут же крошился, таял в онемелых пальцах, в судорожно сведенном кулаке. Как долго горит позади эта ракета на берегу! Странно! Ведь ей положено гореть всего девять секунд! Жгуче-ледяная вода сочилась сквозь ватные штаны и байковые кальсоны, сквозь шинель, свитер, гимнастерку. Эта вода гасила в нем силы, волю к жизни, понятие о времени. Гасила, как гасит вода огонь. Вот уже сбито пламя, вот уже только тлеет огонек... Его обуяла никогда прежде не испытанная паника. Его захлестнул голый ужас. Он бешено и уже бестолково, с пагубной бессмысленностью, растрачивая энзе последних сил, плыл по-собачьи, хватался за край обманчивой ледяной тверди, а в воспаленном мозгу разгорался ослепительным пламенем малагский полдень. Да, малагский полдень, ласковый прибой Средиземного моря, белые яхты в бухте, море, такое теплое, что под солнцем загустевает оно клецками перламутрово-прозрачных медуз... А тут Таганрог. Его направили сюда потому, что здесь вроде теплее, на Азовском море. И в самом деле, пойди подбери на карте Советской России местечко южнее! Сейчас - в декабре сорок первого - самый южный фланг Южного фронта. Маша... «Голубой подсолнух». Круглые голубые глаза и золотые кудряшки торчком. Когда он впервые увидел ее под Таганрогом в начале декабря, она зло посмеялась над ним:

- А, еще один «Кармен Визе», музыка Чайковского! И у тебя насморк! Какие вы, однако, все хлипкие! Тореадор, смелее в бой! Маша... Она была у них сестрой милосердия в особом диверсионном испанском отряде. Она немного говорила по-испански: ведь ее прислали со второго курса Московского института иностранных языков, где она изучала испанский. Второй курс. Конечно, она даже не знала названия риванола по-испански. Тем более название ма-' зи от обморожения. Ох эта мазь! Ох эти страшные морозы на самом юге Южного фронта! Южной, дико морозной южной ночью русский толковник и Франсиско Гуньон водили их через льды Таганрогского залива. Они рыли, выдалбливали во льду лунки, закладывали заряды из похожих на куски бананов желтых шашек тола по двести и четыреста граммов. Подрывному делу их учил русский полковник - в Испании его звали Богом диверсий, Ильей-громовержцем. Русские боялись, что немцы ударят через скованный льдом залив, через это южное Азовское море, Промерзшее на полметра, такое непохожее на его родное море у Малаги, теплое, как парное молоко. Под утро они возвращались на базу, неся раненых. И никто не мерз так, как он, Диего. Ведь даже среди испанцев он был южанином. А как же - от Малаги рукой подать до Гибралтара, до знойного африканского берега. Вот ему и доставалось, мерзляку, больше всех от Маши.

- Эй! Мерзляк! Тореадор несчастный! Утри сопли! Тоже мне Хабанера! Ах, ты не любишь, как я люблю... А он застенчиво улыбался, краснел и спрашивал:

- Товарищ Маша! Прошу, пожалуйста! Что есть по-испански «сопли»? Когда ему объяснили, он вскипел, разъярился, смертельно обиделся. А Марьяно Чико из Куэнки стиснул его по-медвежьи и сказал:

- Брось скрежетать зубами, парень! У нас в Куэнке тоже такие женщины: чем больше жалеет, тем больнее лупит! А нос ты все-таки утри, не разводи сырость! Но Диего никак не мог привыкнуть к облаку пара, который рвался у него морозным утром изо рта, к мертвенной немоте замерзающих ног. Да, даже в Малаге мама звала его мерзляком! Даже на родине, такой прекрасной и теплой, такой теплой, такой сладостно жаркой, он боялся холода. И отец-докер угрюмо скреб пятерней небритые щеки и объяснял все недостатком витаминов и засильем буржуев. Ночь за ночью выходили они, испанцы, на лед, шли через залив на ту сторону. Мины «эм-зедушки», схватки с прибрежной охраной немцев, ракеты над снегом, то серебряный, а то зеленый и красный снег. Туда я обратно - о мадонна! - семьдесят - восемьдесят километров! Такие походы разве совершишь за ночь без русских саней! Вот и сейчас его ждут там сани. Сани с овчинными теплыми шубами. Сани спрятаны в торосах, всего в пяти километрах от этой проклятой проруби! Но почему, почему так долго горит на берегу эта немецкая ракета? «Гуньон! Гуньон! Где ты?! Ведь ты еще никогда не оставлял друга в беде!» Этот крик замерзает в корке льда, уже облепившей губы. Только не кричать. Кричать нельзя. Так всегда говорил всем Франсиско Гуньон, уходя через Таганрогский залив. А ночь не то что иные ночи. Ни пурги, ни бурана. Только поземка слепит глаза. Слепит глаза. Но слезы все льются, все льются... Капли горячих слез и лед и ледяные воды всего Азовского моря... Эх, если бы раньше собрать все силы и выброситься на лед!... Он пробует расстегнуть поясной ремень с дисками. Но руки в густом ледяном крошеве задубели, онемели. Он уже не чувствует пальцев. Руки - точно две культи, два кровоточащих обрубка. И кровь тут же замерзает кристаллами красного льда... Скинуть сапоги? Но в каждом по паре байковых портянок я по газете... И ноги - ноги как бы уже сами по себе. Вернее, нет больше ног... А ракета позади все горит. Все горит и не гаснет. Пар от дыхания все жиже. «Чико, Чико! Ты хотел стать священником, а стал летчиком. «Теперь я ближе к богу!» - сказал ты мне, улыбаясь своей доброй, белозубой, беззаботной улыбкой. Помолись за меня, Чико!... Эта вода такая холодная, что кажется крутым кипятком, Чико... Когда нам было холодно, Чико, ты рассказывал про ром с чаем - кубинский ром, пуэрто-риканский, ямайский, горячий ром Вирджинских островов...» Черная вода. Черное небо. И черный лед. А позади - морозно-белая ракета. Как полярное сияние. Как вчерашнее озарение. Вчера вдруг понял Диего, глядя на обидчицу Машу: черт с ней, насмешницей Машей, ведь вот уже второй десяток лет ходит где-то по белому свету его, Диего, суженая, его судьба, его любовь. И рано или поздно он встретится с ней, и к черту Машу, к дьяволу этот выдуманный им «Голубой подсолнух»... Это было вчера, всего несколько часов тому назад. А сейчас?! Вот его судьба - эта черная, обжигающе ледяная полынья!... Гаспар, Чико, Вельда! Где вы?! Но кричать нельзя. Горит, горит ракета... Горит без конца. И пучина без дна... А все же он, Диего, самый юный в отряде, отправил на тот свет десятка два фрицев. Так выходит, если разделить на весь отряд число подорвавшихся на минах немцев... Этого уже никто не отнимет... Малага! Малага! А потом Москва, Харьков. В поселке на берегу Таганрогского залива Франсиско Гуньон сказал:

- Камарадас! Мы будем диверсантами и тылу проклятых фашистов! Мы отомстим им за Гернику и за Мадрид. Но не надо, чтобы они и франкисты мстили нашим родным, нашим любимым на родине. Поэтому русский полковник, наш боевой командир по партизанским походам в Испании, решил: нам надо называться узбеками. Пусть все вокруг думают, что мы узбеки!... А Маша встретила его, Диего, со смехом, когда он пришел к ней за гусиным жиром, чтобы смазать обмороженный нос.

- А-а-а! - засмеялась она. - Ялдаш! Узбек Диего пришел! После этого и назвали его в отряде Узбеком Диего. А он еще пуще невзлюбил «Машу с «Ростсельмаша», как ее по-отцовски грубовато-нежно величал русский полковник. Сердился, гневался Узбек Диего я просто не знал, куда деваться со своим разноцветным обмороженным носом. И вот грызет его в черной полынье акулья пасть. И все еще борясь за жизнь, все еще хватаясь за неуловимую кромку льда в расплывавшейся пучине, вспомнил он Малагу, Машу, последние три года в России, и снова Машу, и снова солнце Испании, и всю свою прошлую жизнь, такую короткую и длинную, такую скромно-невзрачную и такую ослепительно-счастливую. И теплую... Сколько раз он обливался потом, изнемогал от жары, загорал, нежился на солнце! А сейчас только морозный ледяной свет ракеты там позади. Почему она так долго не гаснет? Почему он так долго и мучительно барахтается в этой дыре? На дне его ждет покой, теплый покой... Он медленно ушел с головой под воду. И тут же вынырнул, изнемогая, глотая льдисто-клокочущий воздух пополам с бурлящим льдом в полынье. Мозг еще приказывал: «Двигай пальцами ног, двигай мышцами икр, двигайся! Борись! Дерись! Кричи! Ори!» Но кричать нельзя. А внизу - вечный и теплый покой. Уже не больно рукам, не горят в адском пламени ноги, не разламывается череп. Немеет тело... Вот тебе и озарение! Вот тебе я мечта, Узбек Диего! Что же станется с той, что была тебе предназначена? Ведь она так никогда и не узнает, где, в какой полынье, ледяной дыре, пучине, утонули ее мечты, счастье, любовь, нерожденные дети? Его заколотила такая сильная дрожь, что вокруг взбурлила вода. Крик распирал ему легкие. Кричал уже не он. Кричало его тело, умирающее, полумертвое. почти бесчувственное. Но крика не было. Только пузыри лопались над колыхающимся ледяным крошевом в полынье. А вдали угасала ракета. Он очнулся в жарко натопленной хате. Над ним сидела Маша. Голубоглазая Маша. «Голубой подсолнух». Как на русской иконе - голова в золотом нимбе. И голубые-голубые глаза. Она размазывала слезы по криво улыбающемуся лицу и говорила, говорила, эта русская мадонна:

- Я сразу заметила, что ты отстал от нас, провалился, и вернулась к тебе! Ползком подкралась. Еле успела тебя за волосы ухватить. И тут же мне помогли все ребята: Гаспар, Чико, Альберка. Миленький ты мой! Ты уже совсем захлебывался! Ребята тащили тебя на руках до саней, а там - вот картина была! - каждый снимал с себя кто что: Франсиско шинель, а Эррера штаны!... Ведь ты совсем, как статуя, заледенел! Я потом тебя всего снегом и спиртом оттирала!... Узбек Диего смотрел на Машу и шептал по-испански:

- Вот она та, что все время ходила около по белому свету! По-русски он спросил:

- Сразу? Но ведь я там продержался очень долго, час-два!

- Чудачок ты мой миленький! Я на тебя все время оглядывалась. А тут немцы последнюю ракету пустили. Оглянулась я, а ты провалился. Я к тебе сразу. А ракета - ведь она всего девять секунд горит!...

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.