Туристы трещат блокнотами, вращают зрачками фотокамер. Им некогда остановиться. Когда? Кто? Где? Хочется многое узнать, многое запомнить... А мы не туристы. И в Псков нас привела не только тяга увидеть редкостную древнюю архитектуру, Вечевую площадь, девятиярусный иконостас в соборе Троицкого монастыря. Все это неторопливым оком лучше постигать в одиночку. По крайней мере нам, русским. Лариса Васильева и Христа Альтен, Виктор Баянов и Ханнес Вюрц, Юрий Андрианов, Владимир Дагуров и Иоахим Рэмер приехали сюда, на древнюю землю России, участниками месячника дружбы двух молодых поэзии - СССР и ГДР. Этой встрече, естественно, предшествовала длительная переписка - поэты переводили друг друга с русского на немецкий и с немецкого на русский, большие хлопоты в ЦК ВЛКСМ и в ЦК Свободной немецкой молодежи, тревоги, ожидания, пресс-конференции... И вот поэты здесь, на берегу удивительно медленной в своем течении реки Великой. Под сенью кремля, у башни, к которой так часто наезжал из Михайловского Пушкин. «Чтобы понять поэта, - как-то сказал Гете, - надо побывать на его родине...» Смысл этих слов раскроется для каждого потом, после того, как будут проделаны десятки километров пути - по шоссе и проселкам, мимо вязов, отяжелевших и темных от поздних ноябрьских дождей, мимо рощ, отряхнувших листву и мерно качающихся под ветром, мимо полей, полей, полей... А пока медленно колышется Великая, шуршит остатняя трава на крепостном валу, и к этому шуршанию диссонансом присоединяются две звуковые волны - одна исходит от горы железа и лома, сваленного на валу, у палатки «Главиторсырья», а другая, усиленная двадцатишестиметровыми сводами собора, оттуда, с клироса, где поет хор. На том берегу Великой над куполами ползут дымы; день нынешний и день минувший... Об этом думаем мы, тем более что нам предстоит выступить перед студентами пединститута, - и это уже день нынешний. А дорога в институт - мимо новых кварталов, мимо телевизионной башни, которая здесь, в этом городе, похожа на собор, висящий в воздухе, - башня, летящая в небо и зажигающая красные путевые огни. Псковский пединститут встретил нас так, как умеют встречать только студенты. Тотчас возникло чувство досады, что приходится говорить со сцены и нельзя сразу же окунуться в эту бурлящую толпу. Наших немецких друзей обрадовало, что зал говорил по-немецки, записки на сцену - на немецком, и можно было отказаться от сложившейся в этой поездке традиции выступлений, когда сначала выступал немецкий поэт, а затем - советский, с переводом. И хотя переводчики были достойными «соперниками» авторов, на сей раз им пришлось читать лишь стихи собственного сочинения, стихи, привлекшие студентов точным и своеобразным ощущением России. Все, виденное и остро задевшее там, на берегу Великой, вдруг возникло вновь, когда Юрий Андрианов прочел: Огнь, огонь, стремительное пламя, Точно псов бегущих языки. Бредит пламя былями и снами, Рвется на простор и большаки. Как от крови, багровеют кроны. Задыхаясь, мечется набат, - Черные приземистые кони Вытоптали клязьминский закат. Бьют крылом простреленные речи, Все еще волнуя чей-то мозг! Как больное сердце, тают свечи, И струится полуночный воск... Эти стихи о декабристах, о вольнодумцах пушкинской поры, Андрианов заканчивает так: И тревожа память человечью, К тысячам костров придя из тьмы: Мчатся кони... Оплывают свечи... И бурлят пытливые умы! Тема непопранной Родины, тема свободолюбивых и несдавшихся близка молодым немцам новой, демократической Германии, которые не забыли, как погиб Тельман, как кликушествовал и торжествовал фашизм. И как вернулась свобода. Как народ вновь обрел достоинство и веру в будущее. Может быть, потому так быстро нашли общий язык советские и немецкие поэты. Общий язык... Нет, не то, явно не те слова! Общность идейных позиций - вот что возникло, повело их, а за ними сотни и сотни слушателей... И эта общность тем более прочна, чем сложнее художественный мир каждого из поэтов. Разные... Именно разные! Трепетная, утонченная, жаждущая озерной тиши, легкого облака, прозрачности и чистоты - в природе и людях - Христа Альтен. Как они поняли друг друга - Христа и Лариса Васильева! Рэмер однажды сказал Ларисе, долго подыскивая слова и боясь ошибиться:

- Вы... Аленушка... Аленушка и камушек... «Аленушка на камушке»... Может быть, это немного сентиментально, но попробуйте отнять у тридцатитрехлетнего немца это качество! Как бы ни было, но Лариса смогла в нескольких строках превосходного перевода выразить мир Христы Альтен: Я прошу трамвай, автобус шибко шинами не шаркать, и часы не тикать громко, и луну светить неярко. Спать ступайте! Я побуду нежным, теплым одеялом, от невзгоды и простуды я любимого укрою. Стих угас, как угасает день, прерванный на полуслове. Все уснуло... Все спит... Был ужас, угадываем мы между строк, был страшный, оглушительный ужас фашизма. И так по-человечески хочется навсегда забыть этот ужас. Пусть теперь торжествует мир и тихая радость любви... Факультет геологии и палеонтологии Гумбольдтского университета в Берлине... Факультетская библиотека... Книги... Свет в стрельчатых окнах... Тишина... Там работает Христа. Там, быть может, рождаются многие строки ее стихов. Но совсем не таков Ханнес Вюрц - журналист, сотрудник детского театра, в прошлом торговый эксперт. Подвижный, темпераментный, он ни на минуту не может забыть о войне. Он помнит, как его отец, обманутый Гитлером, обосновал свое крестьянское хозяйство на польской земле. А что потом? Скитания, раскаяние, жизнь заново... Пожар свирепствовал. Тихи, Мы с материнских рук смотрели, Как билось пламя у стрехи, Как гнезда ласточек горели. Дом ветхий в пламени дрожал. Ну где же птицам приютиться? Нахохлились. И было жаль, Что гнезд родных лишились птицы. Играли мы, забыв о том, Что и над нами горе вьется, Что ведь и нам искать свой дом, Как этим ласточкам, придется. Говорят, поэт начинается с судьбы. Если это так, то Ханнес Вюрц вышел из своего обугленного дома поэтом. И Виктор Баянов потому и взялся переводить Ханнеса Вюрца. Виктор честен и прям - такова сибирская порода. Причем, сам Виктор всегда привык смотреть жизни в лицо. Не отворачиваясь. Такая была у него профессия - машинист. Как говорят, водил поезда машинист... По Транссибирской магистрали... Иоахим Рэмер даже внешне резко отличается от Вюрца. И хотя они сверстники, плотный, высокий, с щеточкой усов, научный сотрудник из города Галле нажется гораздо старше. Кто-то из наших поэтов заметил:

- Рэмер добродушен, в юности он выпивал по дюжине пива... Весельчак Рэмер... Папаша Рэмер... Так мы все и называли его за столом. И трудно представить себе более обаятельного тамаду. Но вот мы садимся с Рэмером друг против друга с блокнотами в руках. Он хочет рассказать о себе советской молодежи в Комсомольском журнале. Он хочет, чтобы мы поняли: путь многих молодых немцев к социализму был не прост. Надо было сначала обрести себя. Веру в жизнь. Надо было забыть, что в десять лет ты был уже звеньевым в гитлер-югенде и плакал, когда капитулировала Германия. На дискуссии о судьбах молодой поэзии в Москве Гейнц Калау, который всего на два года старше Рэмера, рассказывал, как в первый же день капитуляции он достал пистолет. И пошел в лес. Русский солдат, счастливый, может быть, чуть хмельной, вытащил Гейнца из окопа, куда провалился мальчишка. И сделал вид, что не заметил, как тот швырнул пистолет в канаву. А еще Гейнц вспоминал, как через год после этого он случайно увидел английский фильм о лагере смерти. И хотел покончить с собой. Гейнцу повезло на первых порах больше, чем Рэмеру: он встретил Иоганнеса Бехера - великого поэта-коммуниста. Дома у Бехера на стене висело изречение: «Только истина конкретна». Рядом с Бехером легче было найти истину. А Рэмер был предоставлен самому себе. Оплакивал отца, умершего в плену. Скитался. Правда, у него тоже была одна встреча... Однажды - это было в сорок седьмом - он шел и насвистывал песенку. Хорошая такая песенка о девушке, которая сидит на скале. В хрестоматиях писали, что автор этой песенки неизвестен. Впрочем, какая разница! Была бы песенка. А навстречу ему шел русский офицер. Черт подери, шел и насвистывал то же самое. Есть надежда добыть сигарету! И Рэмер рискнул. Русский угостил. И спросил: а знает ли парень, что это за песенка? Рэмер сказал все, что он знал по этому поводу: автор неизвестен. И русский на отличном немецком языке прочитал ему еще одну вещицу «неизвестного» автора - «Зимнюю сказку»... Это был Генрих Гейне. В 15 лет Рэмер нашел книги, которые были ему нужны: Ленин, Маяковский, Гейне... Сейчас Рэмер-научный сотрудник факультета марксизма-ленинизма в университете Мартина Лютера в Галле. И еще - поэзия. Его поэзия чужда тихой умиротворенности Христы и лирической задумчивости Вюрца. Она угловата, рационалистична, точно автор боится, что аллитерация стиха, его мягкость и плавность унесут читателя на своих волнах далеко от спаленных фашистами городов, от битв и тревог смятенного мира.... Мы, судьи, что сумели доказать виновность дня и невиновность года, на день посмотрим справедливо, гордо. чтоб нашим будням должное воздать! - так он говорит от имени своего поколения о вершине исканий, борьбы и труда - о социализме... Нам не хотелось говорить о войне. Сначала казалось, что эта тема, горькая тема, будет разъединять, отчуждать, отталкивать нас друг от друга. Случилось иначе... Воспоминания о военной поре помогали нам понять себя. Себя и время. Во время войны все мы были детьми. Детьми по обе стороны фронта. Детьми победителей и побежденных. От выступления к выступлению, из отдельных деталей складывалось другое... Детали всякие. Это и ответы на записки и очень важные для всех минуты, когда многое угадывалось в глазах Христы, печальных, как осень на озере Зеддинзее, воспетом ею; в собранности Рэмера; в сдержанной улыбке Вюрца. Мы, русские и немцы, поняли одно: в этой войне победили правда и справедливость. Побежденными были гитлеровцы. Но среди детей не было побежденных. Они остались детьми, которым надо было дать хлеб и учебники, в которых не было бы замалеванных портретов Пушкина и вырванных страниц со стихами Гейне. А еще лучше об этом сказала повариха с центральной усадьбы Черского совхоза, куда мы приехали сразу после выступления в пединституте. Угощая Христу пирожками, Надежда Ивановна склонилась над нею, потом обняла за плечи.

- Доченька, ты, может, думаешь, я на тебя зло имею? Нету у меня зла на тебя... Я хочу, чтобы только было тихо. Чтобы пушки эти не стреляли больше. А ты ведь разве виновата? Моя б дочка сейчас такой же красавицей была... У Надежды Ивановны Ивановой фашисты убили мужа. Дочь. Сына. Всю семью. Позже Готфрид Герольд, который поехал с другой группой поэтов на Орловщину, напишет стихи о встрече в сторожке лесника. Лесник оказался бывшим узником лагеря смерти. Но он был великодушен, этот русский человек. Он сам помог в этой встрече гостям - он сказал им, что были и другие немцы среди тех, оккупантов. Даже хлеб протягивали сквозь колючую проволоку. Лишь одно ясно тут - дети Германии, словно искры гибельного пожара, погасли бы, развеялись, как пыль на ветру, если бы не оказалось рук, оградивших и спасших их от ветра смерти. Наверное, именно это и хотел сказать своим гостям в сторожке на Орловщине русский отставной солдат... Покидая Черский совхоз, Рэмер сказал:

- Вернувшись домой, я, быть может, не скоро смогу написать о Пушкинских Горах. Я буду писать о фашизме. О том опустошении и ужасе, которые он принес. И чтобы это никогда не повторилось!

- Нас встречали с таким великодушием, - добавил Вюрц, - что мы поняли: тот, кто так любит своих друзей, умеет ненавидеть своих врагов.

- А я, - потупилась Христа, - я буду писать о русской природе. Я хочу сказать, что буду писать не только о ней... Хочется снова вспомнить слова Гете: «Чтобы понять поэта, надо побывать на его родине». И увидеть Псков, святыни которого бережно реставрированы и восстановлены, и встретить таких людей, как Надежда Ивановна Иванова, и подружиться с молодыми советскими коллегами, сумевшими донести слово немецких друзей до своего народа, и ступить на землю, овеянную гением Пушкина...

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.