Сквозь бури

- Чудеса, Худяков! Я думал, ты в эвакуации с заводом, - сказал он, когда они сели в одном из рядов.

- Нет, я в армии... Ну, а ты как, где ты?

- Да исполняю обязанности директора завода. Завод в основном эвакуирован, теперь набрали отовсюду станков. Ничего, кое - что изготовляем. Ты на Западном?

- Да, на северном участке.

- Ну, как?

Худяков помолчал, лицо его стало серьёзно:

- Что ж, знаешь сам... читаешь сводки. Тяжеловато. Северцев вспомнил, что даже не сумел ободрить смятенную девушку - шофёра.

- Ну, а на заводе как? - спросил Худяков.

- Знаешь, если будем живы, когда - нибудь напишу... или писателю какому - нибудь расскажу - пусть напишет. Старики - пенсионеры, инвалиды - и те пришли, как один, многие по пять лет у станков не стояли. Ах, народ - золото!

- Что готовите - то?

- Да, так, разное... С ручными гранатами неплохо наладили. Миномёты начинаем делать. Слушай, Худяков, по совести: ведь отобьём от Москвы?

Он искоса посмотрел на обветренное, уже обожжённое ноябрём лицо товарища.

- Одно скажу: будем умирать, но не пустим! Такое у всех настроение. Но положение трудное, что тут говорить. Они силы всё подбрасывают да подбрасывают. Им Москву вот как до зимы взять нужно.

Внезапно движением, возгласами, плеском ладоней всколыхнулось это необычайное, растянутое во всю длину станции собрание. Минута, другая... может быть, десять, может быть, пятнадцать минут, затухая и вновь разгораясь, бушевало вокруг. Он стоял на трибуне, человек, который нёс на своих плечах историю. Теперь было видно, как седина особенно тронула за четыре с половиной месяца войны его волосы. Потом в тишине - такой, что можно было услышать стук собственной крови, - дрогнуло в усилителях: слов ещё не было, был только отчётливый, почти осязаемый, плеск наливаемой из графина воды. Северцев машинально взглянул на ручные часики - было половина восьмого.

- Товарищи, - сказал Сталин, - прошло 24 года с тех пор, как победила у нас Октябрьская Социалистическая революция и установился в нашей стране советский строй...

На минуту как бы перекинулся мост к его, Северцева, детству и отрочеству... Ему было тогда восемь лет, ему сейчас тридцать два. Вся жизнь - от школьных лет, сквозь юность, сквозь комсомольские годы - прошла под этот знакомый, всегда указывавший путь, всегда определявший нравственное назначение голос. Сколько раз в самые трудные времена звучал он! Сколько раз напоминал он о том, что ясная, точная мысль бодрствует над страной, что страстная воля ведёт её по великой дороге. А какие только рифы, камни, пороги не встречались на пути огромной реки жизни советского государства за последние два десятилетия, почти за всю его, Северцева, жизнь!...

Усилители звука мощно передавали голос, как голос истории. На нашу страну напал враг, изобретательный в деле уничтожения, вооружённый в изобилии совершенной техникой, коварный в предательстве и обмане. Мы приняли на себя всю тяжесть этого удара, и это стоило нам многих жертв и большой территорий... Мы дерёмся сейчас с ним в Донбассе, на подступах Ленинграда и Москвы...

Да, враг был на подступах Москвы... Может быть, именно в эти минуты прорываются его бомбардировщики к ней, может быть, от артиллерийского огня гудят подмосковные леса. Наступала пауза, и в усилителях ещё звучало эхо последних произнесённых слов. Как бы капля за каплей напитывала и распрямляла душу эта длившаяся почти два часа речь, наполненная сдержанной силой безошибочного расчёта и исторического предвидения. Ни один народ в мире после потери такой большой территории не был бы в состоянии не только наносить удары противнику, но даже продолжать войну. Мы не только в состоянии продолжать войну: наши боевые пополнения только развёртываются, мы с уверенностью смотрим в наше будущее...

Казалось, не было ни воздушных тревог, ни противотанковых рвов возле самой Москвы, ни тяжёлого напряжения последнего месяца. Дорога победы лежала впереди - как бы ни было ещё далеко завершение, - начертанная рукой человека, возложившего на себя великое бремя защитить и вывести на эту дорогу страну. И так же, как и всех вокруг, в порыве признательности и верности подняло и Северцева и Худякова в бушующем, полном возгласов зале, и долго ещё стояли они, медля уйти.

Была угольная чернота сгустившегося вечера, когда Северцев с товарищем вышел на улицу. Но и затемнение, и дрожь веба от вспышек из зенитных орудий где - то на подступах, и всё то, что пришлось за последний месяц передумать и пережить, - всё было теперь отодвинуто. Они шли молча, взволнованные и сосредоточенные.