Фантазии тут не при чем

Я думаю, что он меня не разглядел.

* * *

- Я поняла: мне надо учиться отлично. Мама нашла маленькую и чёрную работу в госпитале и как вольнонаёмная получала немного денег. Нам в ту зиму было очень трудно. Жили в чужой комнате и часто думали о том, как приедут хозяева и прогонят нас. Мне надо было учиться отлично, чтобы завоевать себе стипендию, а я, как и в техникуме, не любила строительного дела. Тогда, чтобы побороть эту антипатию к предметам, я стала думать о воспитании воли, о характере. Какие ещё фантазии в такое время! Надо бороться! С этими простыми и хмурыми мыслями я засыпала каждую ночь. Жизнь требует...

Были и срывы! И какие!... Страшная, мутная апатия. Врач мне потом объяснял, что это происходило от плохого питания, но я не согласна. Нет. Я двужильная. И я опять-таки собственным характером преодолевала и эту апатию. Что я делала?.. Я, например, находила себе какую-нибудь физическую работу, чтобы прогнать всю муть из ума. Однажды я таким образом двое суток подряд ремонтировала нашу комнату. Соседи потом месяца три говорили об этом. И у меня после этого случая навсегда прошли припадки чёрной меланхолии. А ведь тогда мы уже знали, что папа погиб...

- На третьем году войны мы повстречались с Алексеем в Москве, в фойе театра. На нём светились погоны и орденские ленточки. Он попал в гвардейскую часть, воевал на «катюшах» и теперь не хотел уходить из своей части, а его отзывали в тыл работать по разведке редких металлов.

В театр он пришёл с девицей, у которой были красивое, юное лицо и пожилые, многоопытные глаза. Когда она назвала Алёшу на «ты» и потянула за руку в зрительный зал, я впервые и жизни узнала, что есть ревность. Сначала я хотела бежать из театра, но тут же решила, что с Алёшей всё равно наши отношения прежними не останутся. Характер пересилил горе, я с ними гуляла в антрактах, и Алёша мне сказал при этой девице, (её звали Кава), что на эту Каву не надо обращать никакого внимания потому, что она всех знакомых зовёт на «ты» с одинаковым безразличием.

Но Кава была одета хорошо, я - бедно. У неё были розовые, пухлые, оголённые руки, я плохо выглядела, так как работала в это время по двенадцати и восемнадцати часов в сутки. Нас учили всерьёз.

" Алёша пришёл к нам домой. Дело было ранним летом и совпадало с подготовкой к экзаменам. Я делала дома проект больницы на триста коек с амбулаторией. Алёша принёс вина. У нас ничего, кроме хлеба и лука, не оказалось. Он один выпил вино. Мне надо было работать ещё всю ночь над чистыми чертежами. Алёша захмелел и стал кричать, что так жить нельзя, что он увозит меня с собою в Казахстан, где живёт его отец, что меня будут откармливать и лечить. А эти проекты, больницы ни к чему... Мама, которая опасалась за моё здоровье, поддержала Алёшу.

Эти разговоры довели меня до крайности. На меня нашло какое-то бешенство. Как! В' жестокие дни войны я нашла в себе силу заниматься моей наукой до самозабвения. Я сделалась стипендиаткой. Профессура прочит меня в аспирантуру. Как же можно не оценить этого, не понять! Зачеркнуть три года упрямого труда из-за того, что тебе обещают сало и парное молоко! Наконец, я уже любила мою будущую профессию и втайне представляла себе, как мы вернёмся домой и как я, бежавшая оттуда девчонкой, явлюсь в наш город знающим строителем... Короче говоря, я прогнала Алёшу, сказавши ему на прощание, чтоб звал к своему обеспеченному папаше на сало и молоко Каву с пухлыми руками. Она поедет.

- При первой возможности после ухода немцев мама поехала домой. Вдруг пришло письмо, что наш дом и садик с яблонями, малинником и цветами целы. Я уверенно и радостно шла к выпуску.

Помню глубокую ночь. Мы в Москве отвыкли уже от затемнения, но в памятную ночь была буря и в нашем районе погас свет. Мне надо было свои занятия переносить на рассвет, а спать не хотелось, так как я привыкла ложиться далеко за полночь. Я сидела у открытого окна, на улице было черно и безлюдно, где-то громыхало железо на крыше, и на миг вдруг вернулось чувство войны. Это чувство у меня всегда связывается с образом отца. Навернулись слёзы. Они уже не были такими острыми, как прежде. Над чувством войны поднималось новое чувство - чувство победы. И с великой жаждой хотелось тогда рассказать отцу, как я создала свой характер и стала упрямой, поставила себе строгую жизненную цель, которая совпадала с общегосударственными планами, и вот кончается трудный путь моего вступления в жизнь.

Наивно, как в далёком детстве, я тихим топотом заговорила с отцом... Не сразу услышала стук в дверь. Открыла. Темень. Объясняюсь с какой-то женщиной. Та я или не та?.. Оказывается, мне пришла правительственная телеграмма. При свете спичек кое-как разобрала невероятные слова телеграфной ленты, наклеенной на серую бумагу. Мой отец жив, здоров, обнимает меня, ждёт дома... Я рыдаю, смеюсь, бужу соседей. Бегу ночью через всю Москву, почти что, в Черкизово, к подруге...

Утром провалилась на испытаниях. В слезах несчастья и радости я показываю декану факультета телеграмму и мне дают возможность вновь индивидуально сдать предмет...

* * *

- Моё счастье я считаю исключительным. Отец называет его завоёванным. Он дрался с немцами в подполье. Впрочем, философствовать и подводить жизненные итоги ещё рано. Жизнь впереди. Я счастлива, что преодолела всяческие фантазии и взялась за настоящее дело, где я скоро приобрету огромный опыт. Лет через десять мной, моими усилиями, по моим чертежам и расчётам, по моим планам и творчеству, будет построена добрая половина города.

Логично город наш назвать городишком, а в дореволюционное время он был просто «заштатным», то есть никакого административного значения не имел. Но ведь не все же живут в больших городах. Любишь то, что близко.

Я с детства любила наш кинотеатр и с нетерпеливым и радостным чувством реставрировала этот дом, разрушенный немцами. Все наши жители восхищались, когда пришли на первый киносеанс и увидели прежние залы, лестницы и переходы - только всё здесь обновилось. Нет, что ни говорите мне теперь, а созидание - самая великая сила в мире.

Больница была в руинах. Я её восстановила в лучшем виде, по новым проектам и побогаче. За лето я успела с помощью молодёжи обнести оградой городской сад и возвести там эстраду. Но в тот день, когда в наши четыре новых школы вошли ученики и снова начались занятия, я до вечера ходила из школы в школу и мне захотелось написать что-то особенное, от души искреннее товарищу Сталину... Между нами говоря, я принялась было за письмо, а потом постеснялась...

Поезд наш входил в московский вокзал. Пассажиры вдруг разом забеспокоились, стали гомонить, собираться, и тихий рассказ девушки со шрамом был прерван.

Она и её соседка как-то очень быстро скрылись от меня в темноте, и я уж никогда не узнаю, как остался на её лице этот шрам, для которого я выдумывал военные сюжеты и сильные событиями картины...