Отец называл его жемчужиной. Старое фортепиано, промызганное пальцами целых поколений, неизменно влекло к себе худенького шестилетнего мальчика, он любил забираться под его гладкое чрево, подпертое четырьмя пухлыми ногами, вслушиваясь в мягкое модерато старинных тягучих звучаний.

В семь лет он уже пробовал письменно излагать свои впечатления, и первые слова в этих впечатлениях были посвящены музыке. Первое музыкальное произведение, которое он услыхал в своей жизни, была лирическая ария Церлины из «Донжуана» Моцарта. Он сохранил на всю жизнь любовь к этому могущественному мастеру звука. Величественный лиризм, свойственный этому композитору, составлял и в творчестве Петра Ильича Чайковского наиболее сильную струю. Однако солидную поправку в нее внесла монументальная «философская» музыка Бетховена.

Чайковский вышел из типичной буржуазной семьи - семьи дворянина, перестроившегося на капиталистический путь, - со всеми характерными чертами молодого русского промышленно - капиталистического уклада. Это и наложило отпечаток на его творчество, как ни старались многие комментаторы сделать его выразителем упадочно - дворянских настроений.

Петр Чайковский родился 25 апреля 1840 г. в Камско - Воткинском заводе. Начальником этого завода был его отец, Сонная ветлужская глушь и воплощенный в машинах, пробуждающий эту глушь капитал были его первыми впечатлениями. Они породили в нем то гармоническое сочетание лирической грусти и передовой европейской культуры, которые составляют тайну его музыки.

Музыка пронизала все его детство. Уже в пять лет он стал учиться игре на фортепиано, а в восемь - он читал ноты не хуже своей учительницы. В девять - он играл на фортепиано так, что взрослые пианисты взирали на него с удивлением и завистью. В десять лет он уже сочинял свои фортепианные фантазии. Он смотрел на них как на безделки и вовсе не рассчитывал стать композитором. Добившись большой, почти виртуозной техники, он решил, что этого хватит для его бытовых потребностей светского человека, и мало - помалу совсем забыл о ней. Родители приветствовали эту перемену: музыка их не влекла, не прельщала.

Он начал устраивать свою карьеру: ему пророчили высокое положение в свете, которое давала его архиаристократическая высшая школа - Училище правоведения. Питомцы этой школы составляли головку петербургского высшего света. В девятнадцать лет, окончив курс, он пошел по традиционной лестнице николаевского режима - в департамент министерства юстиции. Кто мог подумать, что в скромном департаментском чиновнике, заботившемся только о безукоризненной чистоте своего вицмундира, таится гениальный мастер, который добьется мирового признания?

Но, возвращаясь периодами в мир своего музыкального вдохновения, он не раз переживал трагический разлад, объяснявшийся двойственностью его общественного бытия: мундир или музыка? Прокурор или композитор? Он яростно набрасывался та фортепиано, снова и снова проверяя себя: не изменила ли ему его музыкальная память, не ослабели ли пальцы, вызывавшие тревожную зависть у его взрослых учителей? Но когда он, рассорившись с родными, пророчившими ему юридическую карьеру, поступил в консерваторию, учителя равнодушно признали, что у него нет никаких надежд на успех... Старый мастер, фортепианный виртуоз Кюндингер, у которого учился Чайковский, махнул на него рукой и безучастно заметил:

- Посредственность.

В это время Чайковский писал своему брату Модесту:

«С Глинкой мне, может быть, не сравняться, но увидишь, что ты будешь гордиться родством со мной».

Брат скептически улыбался, но, много времени спустя, должен был согласиться с этим: родство с Чайковским прославило даже его, посредственного композитора, но... хорошего биографа своего брата.

Консерваторию Чайковский окончил в 1865 г. с серебряной медалью. Его консерваторские произведения не блистали ничем исключительным, но в нем уже чувствовался мастер. И когда Рубинштейн стал создавать Московскую консерваторию (1866), он пригласил Чайковского профессором одной из ведущих музыкальных дисциплин - гармонии. В Чайковском он сразу угадал мастера настоящей европейской школы.

Первые его публичные выступления перед московской и петербургской аудиториями имели средний успех. Не произвели большого впечатления ни его первая симфония, ни его первая опера «Воевода». Как дирижер Чайковский был признан всеми если не бесталанным, то, во всяком случае, посредственным. И в его композиторской и в его дирижерской манере дворянскую, чиновничью музыкальную аудиторию пугал отказ от традиций «народности», провозглашенных Глинкой, влечение к глубокой «философской» музыке передовой Европы. Этим и объясняется, что первый бурный успех достался на долю Чайковского не за его монументальные произведения, а за романсы: «И больно и сладко», «Слеза дрожит». «Ни слова, о друг мой». Сентиментализм, составлявший духовную природу чиновничьей интеллигенции 60 - х годов, нашел в этих романсах наиболее растрогавший ее резонанс.

Зато «Евгений Онегин» был встречен спокойно, с. удовольствием, но без восхищения. Европеизм музыки Чайковского отпугивал, он казался господствующему «обществу» чем - то чуждым, не русским. Он казался опасным в обстановке, когда правительство, акать и даже прилаживавшаяся к николаевскому режиму молодая русская буржуазия взывали к «русской самобытности». Но по мере того, как росли элементы буржуазности в самой романовской монархии, по мере того, как буржуазия формировалась в ведущий класс российской империи, менялось и отношение к музыке Чайковского, пронизанной мотивами передовой промышленно - капиталистической культуры.

Не помощь влюбленной мадам фон - Мекк, не трехтысячная субсидия Александра III, как пытаются утверждать присяжные биографы, обеспечили славу и популярность Чайковского. Законным ходом вещей буржуазия должна была признать свою буржуазную музыку. Вполне естественно поэтому, что творчество Чайковского впервые было по - настоящему признано и оценено не в России, а заграницей, на капиталистическом Западе. Чайковский и до сих пор бесспорно является одним из наиболее популярных композиторов в Западной Европе.

Конец Чайковского - трагически - яркий конец - отмечен в его творчестве (вершиной его музыкального таланта - шестой, «патетической» симфонией. Он дирижировал ею впервые 16 октября 1893 г. Это было его «лебединой песнью». 25 октября он скончался. На этой симфонии, являющейся одним из величайших произведений русской и мировой музыки, наиболее четко лежит печать того трагического пафоса, который составляет основную стихию его творчества. Величие и могущество смерти, воплощенные в титаническом похоронном гимне, завершающем эту симфонию, являются как бы последним взлетом целого класса, дерзнувшего вызвать к жизни могучие силы природы и обреченного погибнуть под тяжестью собственных противоречий, того класса, который формировал сознание Чайковского, - русской буржуазии.

Эта безысходность классового сознания Чайковского нашла свое выражение в его пантеизме, который ярко чувствуется в его письмах к фон - Мекк. «С одной стороны, - пишет он, - я еще связан крепкими узами с церковью, с другой - я, подобно вам, давно уже утратил веру в догматы... Я, как и вы, пришел к убеждению, что если есть будущая жизнь, то разве только в смысле неисчезаемости материн и еще в пантеистическом смысле вечности природы, в которой я составляю одно из микроскопических явлений».

Этот пантеизм (правда, робкий и незаконченный) роднит его с Бетховеном, и правильно некоторые критики фигурально называют «шестую патетическую» Чайковского «десятой симфонией», подчеркивая неразрывную связь между шестой симфонией Чайковского и девятой - Бетховена. Музыка мощных движений, пафос трагической борьбы, составляющий эмоциональную стихию Бетховена и Чайковского, роднят их, двух величайших мастеров. Они раскрыли на заре вдохновлявшего их класса трагические черты старости и обреченности.

«Я должен работать как ремесленник», - говорил Чайковский о себе, и в этом признании была трагическая безысходность, охватывавшая психику целого поколения русской интеллигенции эпохи безвременья. Подобно тысячам русских интеллигентов он метался между пленительными иллюзиями «вечного искусства» и жестокой реальностью буржуазной романовской монархии. И этот трагизм неопределенности, этот пафос нерешенной судьбы, это отчаяние исторической бесперспективности его класса он воплотил в своей редкостно - талантливой, стихийно - мастерской музыке. Если нужны сравнения, то мысль невольно обращается в литературе к Чехову и в живописи к Левитану, этим интимнейшим мастерам человеческого настроения, творчество которых как и музыка Чайковского было причудливым сочетанием самой безмятежной лирики и чудовищной беспросветной тоски.

Музыкальные историки кропотливейше ищут в могучем творчестве этого гениального мастера его «генезис», его формально - исторические истоки. Для одних он прямой потомок итальянских мелодистов: Беллини, Доницетти, Россини. Для других - наследник ранних германских романтиков: Шумана, Шуберта. Третьи находят в его монументальной звучности классическую экспрессию Бетховена и Моцарта - и это верно, потому что его «шестая патетическая» поднимается на уровень величайших симфонических творений Бетховена. Четвертые обнаруживают в его романсах, скерцо, баркаролах, канцонеттах интимную лирику Шопена. Пятые открывают в нем эмоционального собрата французов Бизе и Мейербера, потому что в отдельных реалистических полотнах («Мазепа», «Спящая красавица», «Черевички») Чайковский блестяще владел Мажорным этнографизмом этих композиторов. Некоторые критики склонны видеть в его творчестве даже влияние буржуазных новаторов: Вагнера, Листа, Берлиоза или русской «могучей кучке».

• Страницы:
• 1
• 2
• следующая

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.