Тень Генсборо и автобусы

- Как вам угодно, - сказал он. - Не смею вас задерживать.

В этот день лучший портной «бешеных тигров» известил Малькольма, что он, к сожалению, вынужден закрыть ему кредит.

- Настали тяжелые времена, сэр, - констатировал он. - Сейчас мы все должны быть патриотами...

... Эти годы прошли, как сон, надоедливый и серый. Потом, когда громы побед на Сомме и у Арраса отпечатались строчками версальских параграфов, как - то сразу «тигры» деликатно провозгласили Малькольма своим. Он донашивал последние манжеты последней сорочки, и карманы его давно не пузырились туго набитым кошельком, когда леди Мэй амнистировала его и пригласила на очередной уикенд на виллу Рока в Уимбльдоне.

- Теперь, когда патриотизм упал в цене, - сказала она с величественным аристократическим цинизмом, - нам нужны оппозиционеры. Вы все так же верны себе, Малькольм?

Он постарался быть вежливым, как мог: печаль одиночества заедала его все больше, а в карманах звенела убогая, нудная пустота. Потом пошли опять традиционные вечера с их неясными шумами о стиле Тюдор, о чудесных миниатюрах Петра и Исаака Оливеров, о гравюрах Гоггарта, об аллегорической придворной патетике Рейнольдса.

Малькольм поразился, как мало волновали теперь его все эти споры. Словно все пять лет войны люди были загипнотизированы в салоне леди Мэй, а сейчас, когда военный гипноз прошел, они вернулись к традиционной бессмыслице салонных дискуссий. Он был оторван от салонов эти годы. Жизнь бросала его в сырые кварталы Уайтчепля, в пьяные ночлежки порта, в заброшенные конуры Вульвича. Он научился видеть жизнь изнутри, и его поразило, что ни один из встреченных им людей не носил в себе живительного хлорофилла эмоций, который оплодотворил бы его творческий каприз. В конце концов, все натурщики оказывались ведь его собственным художественным вымыслом: они могли быть теми или другими - жизнь им давала бесконтрольная прихоть его кисти. Но за окном его студии люди никогда не были натурщиками. Ему захотелось правды.

Его очередную картину «Завтрак матросов» лорд Эшли встретил молча. Леди Мэй только улыбнулась и сказала с оттенком порицания:

- Милый Макларен, вы потеряли тайну краски. Отдохните.

Он шокировал изысканное общество салона, когда в день всеобщей забастовки зарисовывал грузчиков, которые избивали штрейкбрехера. Его встретили совсем сухо, когда в день столетнего юбилея Скотлэнд - Ярда он подарил музею свой исторический эскиз: пытки допрашиваемых в стенах старого Скотлэнд - Ярда. Музей отказался принять его картину, а какой - то отставной полковник в «Таймсе» назвал его большевистским шпионом.

- Где ваша лазурь, Малькольм? - нежно укоряла его леди Мэй. - Где ваши базальты Минорки и жгучий сирокко Сицилии?

Макларен отвечал с достоинством, но в тоне его все чаще появлялись нотки мальчишеского задора:

- Вы укоряли меня раньше за лазурь и базальты. Вы требовали жизни. Разве завтрак матросов и забастовка - не настоящая жизнь?

Тогда леди Мэй укоризненно качала головой и уходила прочь.

- Но какую жизнь? - говорила она находу, словно боясь возражения. - Искусство должно звать к возвышенному.

- Я и зову к нему! - кричал он налету. Ему хотелось прибавить: «только не вас», но традиции салона леди Мэй держали его в стальных наручниках условной деликатности. И он молчал.

Восемь лет его картины принимались как неизбежное. Их ждали, как опасных причуд, и покупали, чтобы от них избавиться. Он мог бы сказать о себе словами Бернарда Шоу:

- Разве англичане будут платить мне деньги за то, что я называю их идиотами?

И подобно Оскару Уайльду он мог бы сказать, что жизнь чаще - подражает искусству, чем искусство жизни, потому что с его полотен часто сходили живые люди, и он потом встречал их в толпе.

Восемь лет улетели, оставив на голове белую прядь. - Все в той же скромной квартире на четвертом, этаже в самом узком из переулков Гай - Гольборна он дал серию портретов работниц, о которой французские академики писали как о могущественном наследии Генсборо, о воскресших красках великого мастера. В салоне леди Мэй улыбнулись восторгам дилетантствующих иностранцев, и только сама старая леди позволила себе брезгливый афоризм: