Мать

- Экий ты, Паша, суровый! Хоть бы ты когда - нибудь утешил меня! А то - я скажу страшно, а ты еще страшнее.

Вот и вся коллизия. Это все еще покорная мать, как была она покорной женой, но здесь зарождается новое - та самоотверженность, с которой позже отдавалась она революционной работе.

Ее радость сближения с сыном начинается с ответственного поручения - нужно передать тайную записку в город. И когда сейчас же после этого фабрика поднимается и Павел обращается с речью к взволнованным рабочим, она уже не может быть посторонней зрительницей. Пробиваясь к сыну сквозь толпу, стоя рядом, следя за ним, она испытывает прилив незнакомой гордости. Вторично явились жандармы, но ей уже не было страшно. Даже, когда сына арестовали, она не унизилась до слез и просьб, а только сжала его руку:

- До свиданья, Паша. Все взял, что надо?

Только, когда его увели, «она села на лавку и, закрыв глаза, тихо завыла». Она уже понимала сына, понимала, за что он борется, понимала, что он принадлежит не одной ей...

Арест сына теснее связал ее с революционным делом. Она уже не просто заботливая мать, охраняющая сына. Она становится активной. Она разносит листовки, поддерживает связь с товарищами Павла, учится грамоте. Так сын «родил» мать.

Были критики, утверждавшие, что деятельность Ниловны всецело определяется любовью к сыну. Это неверно. Она и сына любит еще больше потому, что он посвятил себя делу, которое она поняла, в которое поверила. Она еще не вполне понимает себя.

- Не чистая она, наша бабья любовь! - говорит она Андрею, товарищу Павла. - Любим мы то, что нам надо. А вот, смотрю я на вас, - о матери вы тоскуете, - зачем она вам? И все другие люди за народ страдают, в тюрьмы идут и в Сибирь, умирают... Девушки молодые ходят ночью, одни, по грязи, по снегу, в дождь, - идут семь верст из города к нам. Кто их гонит, кто толкает? Любят они! Вот они - чисто любят! Веруют! Веруют, Андрюша! А я - не умею так! Я люблю свое, близкое!

Но она сама уже полюбила эксплуатируемых этой чистой любовью, и прав Андрей, отвечая ей: «Вы можете!» Да, она может. Она уже сама гордится участием в революционной борьбе и на свиданиях с сыном не проявляет ни прежнего страха, ни покорности. Все товарищи Павла, открывшие ей причину несчастья людей, стали ей близки, дороги. И вместе с тем она чувствует, что сама нужна многим.

И Павел почувствовал иную любовь к матери. Вернувшись из тюрьмы, он поблагодарил ее: «Спасибо, мама!» «Христос с тобой! За что?..» Павел ответил словами, в которых ключ ко всему образу матери:

«За то, что помогаешь великому нашему делу, спасибо!... Когда человек может назвать мать свою и по духу родной - это редкое счастье!»

Павел имел право назвать свою мать родной по духу. Мать не поставила свою любовь к сыну выше его дела, а сама отдалась этому делу и перенесла свою любовь на многих. Она и сама рисковала, работая подпольно, и твердо, уже без страха, смотрела в глаза опасности, ежеминутно грозившей сыну. Она готова была бы увидеть его даже жертвой, если бы это понадобилось.

Правда, иногда ее еще охватывает беспокойство за участь сына. Павел объявляет ей, что будет участвовать в первомайской демонстрации. Он ласково пытается объяснить ей, что это нужно. И, вместе с тем, он упрекает ее: «Когда будут матери, которые и на смерть пошлют своих детей с радостью?» Трогательно звучит ее ответ: «Разве я говорю что - нибудь?.. Я тебе не мешаю. А если жалко мне тебя, - это уж материнское...»

Мать все больше и больше понимает величие и важность дела, за которое борется Павел. И чем больше она понимает его, тем глубже становится близость матери и сына, тем меньше ее опасения...

«Если бы ты почувствовала всю эту мерзость и позорную гниль, - ты поняла бы нашу правду, увидала бы, как она велика и светла!» - говорил ей Павел о жизни, против которой он боролся. «Подожди, Паша, - подожди! - задыхаясь пробормотала она. - Я почувствую, - подожди!...»

И мать вместе с сыном выходит на первомайскую Демонстрацию. В ней нет тревоги ни за себя, ни за сына. «Надо хоть перед смертью рядом с правдой погулять!» - говорит она.

Демонстрация закончилась нападением солдат, арестом руководителей. Арестованы были и Павел и Андрей. «До свидания, мама! До свидания, родная...» - крикнул ей Павел. И мать старалась увидеть обоих, и обоим она ответила: «Родные мои... Андрюша!... Паша!...»

Разве не новая любовь завладела ею? Разве исключительно любовь к сыну вылилась в этом возгласе?

И как тонко оттеняет Горький новый характер любви матери, заставляя ее сначала произнести имя Андрюши, а потом Павла. Сын уже перестал быть для нее единственной, исключительной фигурой. Мать, думая о нем, думает и о людях одной с ним судьбы. Еще раз подчеркивает это Горький в ее печальном и простом размышлении: «А Паша сидит... И Андрюша...» Рассказывая с гордостью о сыне, о его работе, она прибавляет, собирая «все, что видела светлого и чистого, в один огонь, ослепивший ее своим чистым горением... - Уж их много родилось, таких людей, все больше рождается, и все они, до конца своего, будут стоять за свободу для людей, за правду...»

И как спокойно, хотя и вздыхая, выслушивает она, что Павел не хочет скрыться от суда, потому что суд он решил превратить в демонстрацию: «Ну что же? Он знает, как лучше...» - а потом уже говорит: «Ничего! Пусть судят!»