Бабы

«Ой, что я делаю! - Но и другой кусок тоже машинально спрятала в карман, а остывший чай выпила залпом, точно квас. - Налей еще, товарищ Яков!»

Собеседник мой, торопливо покуривая, продолжал.

- Она высыпала на голову мне столько этих драм и неурядиц бытовых, что я даже перестал понимать «связь событий» в хаосе этом. Чувствую только, что шестипудовая Анфиса - существо совершенно необыкновенное, новое для меня, что мне нужно узнать и понять, каким путем она «дошла до жизни такой». Короче говоря, пригласил я ее к себе, - я остановился у агронома, старого приятеля моего. Пригласил и за чаем подробнейше, до позднего вечера, пытал ее расспросами. Передать колорит ее рассказа я, разумеется, не могу, но кое - что в память врезалось мне почти буквально. Отец у нее был портной - овчинник, ходил по деревням, полушубки и тулупы шил. Мать умерла, когда Анфисе исполнилось девять лет. Отец дозволил ей кончить церковно - приходскую школу, потом отдал в «няньки» зажиточному крестьянину, а года через три увез ее в село на Каму, где он женился на вдове с двумя детьми. В этих условиях Анфиса, конечно, снова стала «нянькой»

детей мачехи, батрачкой ее, а мачеха оказалась «бабочкой пьяной, разгульной», да и отец не отставал от нее - любил и выпить и попраздновать. Частенько говаривал: «Торопиться некуда, - на всех мужиков тулупы не сошьешь».

Анфисе минуло шестнадцать лет, когда отец помер, заразясь сибирской язвой, и по смерти отца хозяйство мачехи еще тяжелее легло на ее хребет.

«Был у нас шабер, старичок Никола Уланов, охотой промышлял, а раньше штейгером работал. Его породой придавило в шахте, хромал он, и считали его не в полном уме: угрюмый такой, на слова скуп, глядел на людей неласково. Жил он бобылем, ну, я ему иной раз постираю, пошью, так он стал со мной помягче.

«Зря, - говорит, - девка, силу тратишь на пустое место, на пьяниц твоих. До чужой силы люди лакомы, избаловали их богатые. На все худое людям от богатых пример, от них весь мир худому учится».

Очень понравились мне эти его слова - мысли, вижу, что верно сказал: село - богатое, а люди - жесткие, жадные и все в склоке живут. Спрашиваю Николу - то:

« - А что мне делать?»

« - Ищи, - говорит, - мужа себе. Ты девица здоровая, работница хорошая, тебя в богатый дом возьмут».

Ну, я и в ту пору не совсем дура была, вижу, старичок сам же туда гонит, откудова звал. А первые - то его слова скрыла в душе все - таки».

Эту часть своей жизни она рассказала не очень охотно, с небрежной усмешкой в глазах и холодновато, точно не о себе говорила, а о старой подруге, неинтересной и даже неприятной ей. А затем как - то вдруг подобралась вся, постучала кулаком по колену, и глаза ее прищурились, как бы глядя глубоко вдаль.

«И вот приехал к матери брат, матрос волжских пароходов, мужик лет сорока - лютый человек! Сестру живо прибрал к рукам, выселил ее с детьми в баню, избу заново перебрал, пристроил к ней лавку и начал торговать. И торгует, и покупает, и деньги в долг дает, трех коров завел, овец, а землю богатому кулаку Антонову в аренду сдал. Я у него и стряпка, и прачка, и коровница - и тки, и пряди, и во все стороны гляди. Рвутся мои жилочки, трещат косточки. Ох, трудно мне было! Видите, товарищ, какая кувалда, а до обмороков доходила».

Она засмеялась густым таким, грудным смехом, - странный, не женственный смех. Потом, вытерев лицо и рот платочком, вздохнула глубоко:

«А еще труднее стало, когда он невзначай напал на меня да и обабил. Хоть и подралась я с ним, а не сладила - не здорова была в ту пору, женским нездоровьем. Очень обидно было. Я компанию вела с парнем одним, с Нестеровым, хорошей семьи, небогатые люди, тихие такие, двое братьев, Иван и Егор. Жили не делясь. Егор, дядя парня, - вдовый, он потом партизаном был, и беляки повесили его. Парня - то убили в первый год империалистической войны, отца его кулаки разорили, тоже пропал куда - то. Из всей семьи только Лиза осталась, теперь она подруга моя, партийной стала четвертый год. Она в 16 - м году, умница, в Пермь на завод ушла, хорошо обучилась там. Ну, это уж я далеко вперед заскочила. Ну хотела я, значит, уйти, когда идиот этот изнасилил меня, и собралась, а он говорит:

«Куда пойдешь? Пачпорта у тебя нет. И не дам, на это у меня силы хватит. Живи со мной, дуреха, не обижу. Венчаться не стану, у меня жена в Чистополе, хоть и с другим живет, а все - таки венчаться мне закон не позволяет! Умрет она, обвенчаюсь, вот бог свидетель!»

Противен был он, да пожалела я сдуру хозяйство: уж очень много силы моей забито было в него. У Нестеровых семья вроде как родные были мне. Пожалела, осталась. Неласкова была я с ним, отвратен он был, да и нездоров, что ли: живем, живем, а детей нету. Бабы посмеиваются надо мной, а над ним еще хуже - дразнят его; он, конечно, сердится и обиды свои на мне вымещает. Бил. Один раз захлестнул за шею вожжами да и поволок, чуть не удавил. А то паленом по затылку ударил, ладно, что у меня волос много, а все - таки долго без памяти лежала. Сосок на левой груди почти скусил, гнилой черт, сосок - то и теперь на ниточке болтается. Ну, да что это вспоминать, поди - ка сам знаешь, товарищ, как в крестьянском – то быту говорят: «Не беда, что подохнет жена, была бы лошадь жива». Началась разнесчастная эта война...»

Сказав эти слова, она замолчала, помахивал платком в раскаленное лицо свое, подумала.

«Разнесчастная, это я по привычке говорю, а думается мне, как будто не так: конечно, трудовой народ пострадал, однако и пользы немало от войны! Как угнали мужиков, оголили деревню, вижу я, бабы получше стали жить, дружнее. Сначала - то приуныли, а вскоре видят - сами себе хозяйки, и общественности стало больше у них, волей - неволей, а надобно друг другу помогать. Богатеи наши лютуют, ой, как лютовали! Было их восьмеро, считая хозяина моего, конечно, попы с ними, у нас две церкви; урядник - зять Антонова, первого в селе по богатству. И чего только они не делали с бабами, солдатками, как только ни выжимали сок из них! На пайках обсчитывают, пленников себе по хозяйствам разобрали. Даже скучно рассказывать все это. Пробовала я бабам, которые помоложе, говорить: «Жалуйтесь!» Ну, они мне не верили. Живу я средь горшков да плошек, подойников да корчаг, поглядываю на грабеж, на распутство и все чаща вспоминаю стариковы слова, Уланова - то: «Богачи всему худому пример». И такая тоска! Ушла бы куда, да не вижу, куда идти - то. Тут Лизавета Нестерова приехала, ногу ей обожгло, на костыле она. Говорит мне: «Знаешь, что рабочие думают?» Рассказывает. Слушать - интересно, а - не верится. Рабочих я мало видела, а слухи про них нехорошие ходили. Думаю я: что же рабочие? Вот кабы мужики! Много рассказывала мне Лиза про пятый - шестой года, ну, кое - что в разуме, должно быть, осталось. Уехала она, вылечилась. Опять я осталась, как пень в поле, слова не с кем сказать. Бабы меня не любят, бывало, на речке или у колодца прямо в глаза кричат: «Собака ворона двора», и всякое обидное. Молчу. Что окажешь? Правду кричат! Горестно было. Нет - нет да и всплакнешь тихонько где - нибудь в уголку. Стукнул семнадцатый год, сшибли царя, летом повалил мужик с войны, прямо так, как были, идут, с винтовками, со всем снарядом. Пришел Никита Устюгов, сын кузнеца нашего, а с ним еще бойкенький паренек Игнатий, не помню фамилии, да какой - то вроде цыгана, Петром звали. Они на другой же день сбили сход и объявляют: «Мы - большевики! Долой, - кричат, - всех богатеев!» Выходило это у них не больно серьезно, богачи посмеиваются, а кто победнее - не верят. И моя бабья головушка не верила им. Однако вижу: хозяин мой с приятелями шепчутся о чем - то, и все они невеселы. Собираются в лавке почти каждый вечер и видно - нехорошо им! Ну, значит, кому - то хорошо, а кому - не видно! Вдруг слышу: царя в Тобольск привезли. Спрашиваю хозяина в ласковый час: «Зачем это?» «Сократили его теперь - в Сибири царствовать будет. В Москве сядет дядя его, тоже Николай». Не верю и ему, а похоже, что правду Лиза говорила. А в лавке, слышу, рычат: «Оскалили псы голодные пасти на чужое добро». Как - то вечером пошла незаметно к Никите, спрашиваю, что делается. Он кричит:

« - Я вам, чертям дубовым, почти каждый день объясняю, как же вы не понимаете? Ты кто? Батрачка? Вору служишь?»