Червоточина

- Ты, браток, не всякую лыку в строку. Мало ли чего не бывает в семье... А все это через твой комсомол. Брось ты его к чертовой матери. Жили без него, да и теперь проживем. Какая тебе нужда переться туда. Отцу, вон, соседи в глаза лезут: что - ж, мол, Степка - то ваш, в комсомолисты подался. А старику, ить, совестно... Опять же жениться тебе, ну, какая девка без венца пойдет. Хлюстанку брать.

Степка отмалчивался, уходил на баз. По вечерам шел на площадь, в клуб.

А на станицу напористо перла весна. На девичьих щеках появились веснушки, на вербах почки. По улицам отзвенело весеннее половодье. Неприметно, куда ушел снег, под солнечным пригревом дымилась, таяла в синеве бирюзовая степь. В степных ярах, в балках под откосами еще лежал снег, поганя землю своей несвежей излапанной ветрами белизной, а по взгорьям, по лохматым буграм уже взбрыкивали овцы, степенно похаживали коровы, и зеленые щепотки травы, пробиваясь сквозь прошлогоднюю блеклую старюку, пахли одурманивающе и нежно.

Пахать выехали в средине марта. Яков Алексеевич засуетился раньше всех. С масляницы начал подсыпать быкам кукурузу, кормил сытно, по - хозяйски. Солнце еще не выпило из земли жирного запаха весенней гнили, а Яков Алексеевич уж снарядил сынов, и в четверг, чуть рассвело, выехали в степь. Степка погонял быков, Максим ходил за плугом. Два дня жили в степи, за восемь верст от дома. По ночам давили морозы, трава обрастала инеем, земля, скованная ледозвоном, отходила только к полдню, и две пары быков, пройдя два - три загона, становились на постав, над мокрыми их спинами клубами пенился пар, бока тяжело вздымались. Максим, очищая с сапог налипшую грязь, косился на отца, хрипел простуженным голосом:

- Ты, батя, сроду так... Ну, рази это пахота? это увечье, а не работа. Скотину порежем, начисто... Ты погляди кругом, окромя нас, пашет хоть одна душа?

Яков Алексеевич палочкой скреб лемеши, гундосил:

- Ранняя пташка носик очищает, а поздняя глазки продират. Так - то говорят старые люди, а ты, молодой, разумей.

- Какая там пташечка, - кипятился Максим - она, эта самая пташечка, будь она трижды анафема, не сеет, не жнет и не пашет в таковскую погоду, а ты, батя... Да что там... Кхе - хе... Кхе...

- Ну, отдохнули, трогай, сынок, с богом.

- Чево там трогай, налево кругом и марш домой.

- Трогай, Степан!

Степка арапником вытягивал сразу обоих борозденных. Плуг, словно прилипая к земле, скрипел, судорожно подрагивал и полз, лениво отваливая тонкие пласты грязи.

В СЕМЬЕ злее разгорались споры: - Теперь, Степан, не будет прежнего ладу. Ты нам навроде, как чужой стал... Богу не молишься, постов не блюдешь, батюшка с молитвой приходил, так ты и под святой крест не подошел... Разве - ж это дело? Опять же хозяйство, при тебе слово лишнее опасаешься сказать... Раз уж завелась в дереве червоточина - погибать ему, в труху пре - взойдет, ежели во - время не вылечить. А лечить надо строго, больную ветку рубить не жалеючи. В писании и то сказано.

- Мне из дому итить некуда, - отвечал Степка. - На этот год на службу уйду, вот и развяжу вам руки.

- Из жилья мы тебя не выгоняем, но неведенье свое брось. Люди в глаза мне смеются через тебя, поганца.

Говоря так старик багровел и едва сдерживал волнение, а Степка, глядя на холодные отцовы глаза, на жесткие по звериному изломы губ, вспоминал упреки ребят - комсомольцев.

- Обуздай отца, Степка. Ведь он бедноту разоряет, под весну скупает за бесценок всякую справу у ней. Стыдно!

И Степка, вспоминая, действительно краснел от жгучего стыда, чувствовал, что в сердце нет уже ни прежней кровной любви, к человеку, который зовется его отцом. Будто каменной глухой стеной отгородилась от Степки семья. Не перелезть эту стену, не достучаться...

Отчуждение постепенно переходило в маленькую сначала злобу, а злобу сменила ненависть. За обедом, случайно подняв глаза, встречал Степка ледяной взгляд Максима, переводил; взгляд на отца и видел, как под сумчатыми ее - нами Якова Алексеевича загораются злобные: огоньки, в руке начинает дрожать ложка. Даже мать и та стала смотреть на Степку равнодушным, невидящим взглядом. Кусок застревал у парня в горле, непрошенные слезы жгли глаза, валом вставало глухое рыдание. Скрепясь, наскоро дообедывал и - уходил из дома.

НА ВРЕМЯ кончились полевые работы. Степь пустовала без людей, лишь на огородах маячили цветные платки баб, половших картофель. По вечерам станица, любовно перевитая сумерками, дремала на высохшей земляной груди, разметав по окраинам зеленые косы садов. Перезвоны гармошек нежно звенели в сиреневой тишине улиц и проулков. Розовые зори подолгу багровели за станицей. Подходил покос. Трава поднялась в поясь человеку. На остреньких головках пырея стали подсыхать ости, желтели и коробились листки, наливалась соком сурепка, в логах кучерявился конский щавель.