ПО БОЛЬШИМ летним праздникам, в жаркую, сухую погоду все растряхаевские девки одеваются в лучшие наряды, обувают полусапожки с галошами и идут в соседнее село к обедне.
Ну, уж какая там обедня. Тут дело не в обедне, а в ребятах: девок - тьма в Растряхаевке, а ребят нет, - ну и ходят девки напоказ. Глядит на них Катюшка, дочь председателя комитета бедноты, глядит, а у самой сердце так и замирает:
- Вот если бы ей такие наряды!... А главное - калоши. Уж больно они блестят - то хорошо, - как зеркало. В них даже, говорят, глядеться можно: снять калошу, поднести к лицу - и глядись. Правда, говорят, Манька Злыткина гляделась как - то да кончик носа немного и запачкала пылью. А девки видели, да не сказали нарочно. Ребята и теперь над ней смеются. Ну, да она, Катюша, не дура, не Манька Злыткина - близко к лицу калошу не поднесет, да еще, на всякий случай, после, как поглядится, - нос утрет...
Ах! и когда только будут у ней калоши!?
Отец, правда, говорит, что она еще молода, 15 годов только - успеет нарядиться - то. Вот отправит он ее осенью к дяде в город, на фабрику, - так там этих калош - то на резиновой фабрике, на дворе, сколько хошь валяется - во и рядись тогда!
И Катюшка, закрывая глаза, видит, как она на будущую весну вернется из города: и в новом платье, в полусапожках на пуговицах, и непременно в галошах, пойдет в соседнее село к обедне. Погода будет стоять жаркая, сухая - непременно сухая. Потому – кто же по грязи в ясных калошах ходит? И вот идет она вместе с другими девками; все ее кругом рассматривают и расспрашивают, сколько стоят наряды? А она, - ничего, не задавака, всем охотно отвечает.
Идет она, такая высокая, прямая по узенькой тропинке около дороги. В небе поют птички, солнышко светит; и все так кругом хорошо, ясно, как галоши. Правда, они немного запылились, потускнели, - но это не беда. Свернет Катюшка в сторону с тропинки, шаркнет ногами по траве, - и галоши опять заблестят и как будто еще новее станут.
И забывшись, трет Катюшка ногами по полу, смотрит на них и видит: белые окучки и новенькие, праздничные лапти... Ах, и когда только у нее будут полусапожки с галошами... Ради них она готова была перенести всякие лишения. И свою терпеливость она проявила осенью, когда отец отвозил ее на станцию. Несмотря на полное неудобство этой езды, она даже не издала ни одного звука.
Погода была ненастная. Тридцать верст до станции ехали они весь день. И почти весь день их поливал дождь. Облизанная дождем отцовская клячонка казалась еще худее и меньше. Пошатываясь в оглоблях, она тяжело шлепала по лужам грязной дороги, едва отрывая от земли широкие, облипшие грязью, раскованные копыта. Телега едва ползла вперед и, ныряя по колдобинам, глухо стонала. Лошаденка тяжело сопела на пригорках. И, чмокая на нее губами, в передке телеги сидел отец. Кругом серо, сыро, скучно. И, казалось, все кругом кряхтит, сопит и стонет. И чтобы не глядеть на эту скуку и ничего не слышать, Катюшка зарывается в телеге в мокрую солому.
- Что? Холодно? - заботливо спрашивает отец и, не дождавшись ответа, утешает:
- Ничего, на станцию приедем - обсохнем.
А Катюшка не слышит ни вопросов, ни утешений. Накрывшись с головой дерюжкой и согреваясь дыханием, она видит город, - фабрику с высокими стенами и большими окнами, каких - то черных людей и огромные, страшные машины. На дворе фабрики в разных углах кучами навалены галоши. Но никто на них не обращает внимания, потому что все люди бегают по двору в новых галошах. И только одна она подошла к самой большой кучке и... Тут у нее были разные заключения, но при всех заключениях замирало сердце.
То ей казалось, что в той кучке, к какой она подошла, все как раз галоши ей по ноге, - тогда она каждое утро надевает новые, а вчерашние бросает под забор. И все об этом знают, и уж никто не подходит к ее галошам. А если и разойдется какой - нибудь по - незнайке, так ему сейчас кто - нибудь крикнет:
- Эй, ты куда? Это Катюшкина кучка - там на твою ногу нет!...
И при таком заключении Катюшке от счастья становилось жарко... А то выходило так, что мечется она по двору и ни в одной, ни в одной кучке не может найти галош на свою ногу... И тогда от ужасной обиды и досады ей становилось холодно. Она начинала ворочаться, высовывала голову из - под дерюжки, желая спросить у отца - может ли так быть, но, ничего не спросив, опять накрывалась с головой.
ЧЕРЕЗ ТРИ года на четвертый вернулась она в деревню. Дело было за неделю до Троицы. Вечером, в стаднюю пору, отец Катюшки на сытой, пегой лошади подъезжал к деревне и, раскланиваясь всем встречным, широко улыбался. В новой телеге на узлах сидела Катюшка, и тоже кланялась всем встречным.
При въезде в слободу стояли бабы, ожидавшие стадо. Отец посмотрел на дочь, улыбнулся, кивнул головой в их сторону и притронул пегого рысью, как бы желая сказать: «ну их, мол, остановят тут на целый час с вопросами да расспросами, - дома мать ждет; приходите домой да расспрашивайте».
А бабы, глядя вслед пылившей телеге, открыли на тепленькую тему разговор:
В 11-м номере читайте о видном государственном деятеле XIXвека графе Александре Христофоровиче Бенкендорфе, о жизни и творчестве замечательного режиссера Киры Муратовой, о друге Льва Толстого, хранительнице его наследия Софье Александровне Стахович, новый остросюжетный роман Екатерины Марковой «Плакальщица» и многое другое.
Из речи на X Моск. губернск. съезде РЛКСМ