Чакан

Со службы домой...»

- Хватит, хватит, - смеясь, махнул рукой генерал. - Песню тоже можно. Тебя как же зовут?

- Чакан. Чакан - моё фамилие. Камыш такой есть на Дону, крыши им вроют.

- Ну, езжай, Чакан, догоняй эскадрон. А песни ты хорошо поёшь. Только вот конь у меня пугливый.

Ночь. Тугой ветер - горький ветер Каспия - дует в степи. Солёной росой садится туман. В тумане белым пламенем струится лунный свет. Меркло горят костры. Призрачными кажутся лохматые силуэты людей, протянувших руки к огню. Казаки греются. В тёмных глазах мерцают красные искры.

- ... А что, Степан, когда мы на германскую землю ступим, смог бы ты их детишек шашкой порубать или штыком проколоть? Как они наших... Смог бы?

- Не знаю. У меня своих детей двое: девочка шести годков и сынку третий пошёл. Нет, не смог бы. Дети, они безвинные.

У соседнего костра другой разговор.

- О чём же вы с ним говорили, Пётр Тимофеевич? - заискивающе спрашивает молодой голос.

Отблеск костра ложится на лица казаков.

- О чём? О разном... - Чакан солидно выдерживает паузу. - О семействе допытывался, к себе на вечерок зазывал в свободный час. Но я от этого отказался. У вас, говорю, товарищ гвардии генерал - майор, без меня делов хватает, а мне тоже нужно неусыпно за лошадьми наблюдать, как я есть прикомандированный к этому участку ответственный взводный коновод.

- Ну, а за кресты что он тебе сказал? - спрашивает пожилой черноусый казак; зубы у него под усами белеют, как сахар.

- И за кресты. Раз ты, говорит, геройской души человек и своему русскому отечеству оборонитель, то носи все свои кресты себе на здоровье, и должен тебя за это каждый уважать. А ещё посулил мне туда подалее орден выдать. Это, говорит, за то, что ты при своих преклонных летах добровольно пошёл против германца служить, а также для полного комплекту к твоим георгиевским крестам. За песню меня дюже хвалил. Голос ему мой понравился.

- На сына ты ему жаловался? Въедливый он у тебя,.

- А то как же! Я ему говорю: где это видано, чтобы сын над родным отцом команду принимал, да ещё покрикивал при всём народе, за кресты и за песни грозил? А он и присоветовал: ты возьми своего сынка, сыми с него штаны и плетюганом по тому самому месту, каким на лошадь садятся. А ежели и это не поможет, то пришли его ко мне, я ему курьезный акафист прочитаю, как надо отца родного уважать.

- Это ты про что, батя? - спрашивает у самого уха Чакана вкрадчивый голос.

Вздрогнув, казак оглядывается. Из темноты, из - за плеча Чакана в светлый круг костра выдвигается лицо сына - озорные, недобрые глаза под белёсыми ресницами, короткий, как у отца, нос с обрезанными ноздрями, ослепительный оскал ровных, блестящих зубов. Казаки вскакивают с земли и вытягиваются перед командиром эскадрона, но он останавливает их рукой:

- Сидите. Про что разговаривали, служивые, если не секрет?

- У нас от начальства секретов не бывает, - передёрнув плечами, сердито говорит Чакан. Он один остался сидеть у костра, демонстративно не вставая с земли. - А говорили мы о разном и, между прочим, о том, что время зимнее, а кони до сей поры на летних подковах ходят. А попон нету, и укрывать лошадей нечем, хоть самим ложись на них сверху. А табак опять ахече не везёт, и, должно, не скоро этой сказке будет конец. И ещё не мешало бы по этакому холоду для согревания души каждому казачку по стопочке отпущать. Я когда в царской армии служил...

- Опять о царе Горохе, - сурово перебивает сын. - За излишнюю вольность - в ночной наряд до лошадей! - круто рубит он и в упор смотрит на отца сверкающими глазами.