Свирель

... Мать стирала под навесом белье, и руки ее по самые локти облепила мыльная пена. Увидев отца, она растерялась, как девчонка.

- Папаша, папаша! - закричала мать чужим, сиплым голосом и, наскоро вытерев руки о передник, бросилась на шею деду и начала громко голосить:

- А Федя мой помер, вот уже три года, как помер... - Мини казали, бабка казала, - пробурчал старик.

- Боже, да чего же мы стоим, идемте в хату...

И здесь, готовя деду угощенье, мать сразу же начала жаловаться на меня.

- Бандитом растет, в школу ходить не в чем, так он босякует, дерется с соседскими ребятишками, ходит оборванный, в синяках. На прошлой неделе с товарищами квасную будку взломал. Стыд и срам на мою голову! Нет отца, некому его проучить кнутом да дубиной...

Дед внимательно, в упор разглядывал меня и вдруг сказал:

- Я его возьму на хутор. Хай скотину пасе.

Мать обрадовалась. И когда через минуту дед, сурово отказавшись от угощенья, поднялся, чтобы уходить, мать торопливо собрала мои пожитки: рубаху, рушник, штаны, перекрестила меня и поцеловала в лоб. Дед шел по базарной площади к своей тачанке, за ним шагал я, а сзади бежала мать и говорила громко, чтобы слышал дед:

- Пожалуется на тебя дедушка, - убью, с дому сгоню.

Мы едем по горным дорогам. Эльбрус появляется то слева, то справа, дед то цепью тормозит тачанку, то идет за ней в гору пешком вместе с молчаливой молодицей. Потом горы остались позади, и перед нами открылась степь - гладкая, ровная, ни конца ей, ни края.

Под бугром, на берегу реки Кумы, стоит окруженный садами и густыми вихрастыми вербами хутор Кудрявый.

Потом я узнал, что первым прибыл в эти края мой прапрадед Михей Прокопенко. Были у него тогда дроги, две овцы, кобыла, денег пятьдесят рублей. Днем он свирепо погонял кобылу, а ночью выпрягал ее, привязывал к задку с овсом и впрягался в оглобли сам. Так и вез он на себе все свое добро до самого этого места. Здесь он купил на все деньги земли, выстроил землянку и начал богатеть. Хлеба у него стояли в оглоблю вышиной, арбузы росли пудовые, дети родились двойнями, и, казалось, воткни в землю сухое кнутовище, пустит оно побеги и зацветет.

На бугре перед хутором дед остановил тачанку и, заслоняясь рукой от заходящего солнца, посмотрел куда - то вдаль:

- Скотина сейчас в кукурузе буде. Неужели там никого нет? А ну, вежи, Игнат, заверни скотину.

Я бросился со всех ног к стаду.

Только вечером, голодный и продрогший, я пришел домой.

Три глиняных чашки стояли вдоль стола. Из первой хлебали дед, бабушка, дядя Ваня - старший сын, его жена - Марья. Из второй - другие дядьки: Алексей, Пантелей, Федор, Грицко, - их жены. В конце стола сидели ребятишки - одиннадцать человек. Дед первым положил ложку и заговорил обо мне. Пока я привыкну, со мной будет пасти стадо двоюродный брат Микола, первую неделю я обедаю здесь, потом по неделе в каждом дворе.

После ужина мы пошли на кухню. Бабушка разостлала на земляном полу полость, и мы легли на нее впокат - шесть мальчишек - мал - мала меньше.

Утром меня разбудил Микола. Я вскочил, умылся затхлой водой из бочки, утерся подолом рубахи и побежал босиком по холодной росе. За воротами, щурясь на выползающее из - за горы солнце, сидел дед Илько - работник. Он был высокий, рослый, волосы росли у него вокруг лысины ровной оборкой, будто чесаный лен был подвязан к голове и подбородку.