Когда входишь в блиндажи и подземные жилища командиров и бойцов, вновь охватывает страстное желание сохранить навек замечательные черты этого неповторимого быта. Эти светильники и печные трубы, сделанные из артиллерийских гильз; эти чарки из снарядных головок, которые стоят на столах рядом с бокалом из хрусталя; эту фарфоровую пепельницу с надписью «Жена, не серди мужа» рядом с противотанковой гранатой; этот огромный матовый электрический шар в рабочем блиндаже командующего. И эту улыбку Чуйкова, говорящего: «Ну да, и люстра, мы ведь в городе живём». И этот том Шекспира в подземном кабинете генерала Гурова с положенными на страницы очками в металлической оправе; эту пачку фотографий в конверте с надписью «Папочке» на исчерченной красным и синим карте; этот подземный кабинет генерала Крылова с добрым письменным столом, на котором шла великолепная работа начальника штаба. Все эти самовары и патефоны, голубые семейные сахарницы и круглые зеркала в деревянных рамах, висящие на глиняных стенах подземелий, - весь этот быт, мирную утварь, вынесенную из огня горящих зданий, это пианино на командном пункте пулемётного батальона, на котором играли под рёв германского наступления, и этот высокий, благородный стиль отношений, простоту и непосредственность людей, связанных узами крови, памятью о павших, величайшими трудами и муками сталинградских боёв - трудно выразить этот стиль. Но когда командующий 62 - й армией разговаривает со связным и связной разговаривает с командующим, когда телефонист заходит к начальнику штаба проверить на слышимость аппарат, когда командир дивизии Батюк отдает приказ красноармейцу, а командир роты докладывает командиру полка о ночном бое, - во всём, в каждом движении, в каждом слове и взгляде, ощущается этот особый стиль высокого достоинства. Стиль, совмещающий в себе железную, беспощадную дисциплину, где по одному слову тысячи людей поднимались на смерть, и одновременно братство и равенство перед народом всех сталинградцев - генералов и бойцов. Пусть эту черту, этот стиль не упустят те, кто будет писать историю Сталинградской битвы.

Не раз писалось о том, как создавалась великая Сталинградская оборона, как цементировалась она. Это слава нашего человека, слава его мужеству, терпению, его способностям к самопожертвованию.

Среди многих условий, определивших успех нашей обороны, следует на одно из почётных мест поставить умелое руководство 62 - й армией. Командующий Чуйков, член Военного совета Гуров и начальник штаба Крылов были не только военными руководителями операций: они являлись и духовным стержнем Сталинградской битвы.

Не только ясная, спокойная военная мысль, не только беспощадная воли и упорство - нужны были для руководства 62 - й армией: в это великое дело нужно было вложить все сердце, всю душу, и суровые приказы в дни октября часто шли не только от разума, но и от сердца. И эти суровые, холодные приказы, продиктованные сердцем, как пламя жгли людей, поднимали их на сверхчеловеческие подвиги самопожертвования, ибо в те дни человеческих подвигов было мало для решения задач, стоявших перед бойцами 62 - й армии.

Военный совет армии делил с бойцами все тяжести обороны. Восемь раз переезжал командный пункт армии. В Сталинграде знают, что значит переезд КП. Это значит: попадание тонных бомб и прицельный огонь автоматчиков; сорок работников штаба погибли от миномётного огня в блиндажах Военного совета. Был случай, когда командир Круглов докладывал в блиндаже командования и упал, убитый наповал тяжёлым осколком. Была одна страшная ночь, когда тысячи тонн горящей нефти вырвались из подожженных немецкими снарядами хранилищ и с рёвом устремились на блиндажи Военного совета. Пламя поднималось на высоту восьмисот метров. Волга запылала, вся покрывшись горящей нефтью. Горела земля, огненные потоки стремительна срывались с крутого обрыва. Начальника штаба генерала Крылова, работавшего в своём блиндаже и лишь по страшному жару заметившего, что кругом всё пылает, в последнюю минуту сумели перетащить через огненный поток. Всю ночь Военный совет простоял на узкой кромке берега среди ревущего чёрного пламени. Командир гвардейской, дивизии Родимцев послал к месту пожара бойцов. Они вернулись и доложили, что Военный совет ушел.

- На левый берег? - спросили их.

- Нет, - ответили бойцы, - ближе к переднему краю!

Бывали дни, когда Военный совет находился ближе к противнику, чем командные пункты дивизий и даже полков. Об обстановке работы в спокойные дни можно судить по тому, что радиопередатчики часто отказывали: тяжёлые бомбы сотрясали эмульсию в лампах - и радиосвязь нарушалась. Блиндажи раскачивались так, словно находились в центре, мощного землетрясения. Казалось, что могучие брёвна крепления сгибаются, словно эластичные прутья. Земля ходила волнами под ногами, кровати и столы приходилось прибивать к полу, как в каютах кораблей во время бури. Бывало, что посуда на столе рассыпалась на мелкие черепки от постоянной вибрации высокой частоты. Уши уже не воспринимали грохота: казалось, что две стальные иглы проникли в ушные раковины и мучительно давят на мозг.

В такой обстановке проходили дни, а ночью, когда стихала бомбёжка, командарм Чуйков, сидя за картой, отдавал командирам дивизий приказы... Гуров неожиданно появлялся, спокойный, дружественный, в дивизиях и полках; Крылов вёл свою работу над картами, таблицами, планами, писал доклады, проверял тысячи цифр, думал. И все они поглядывали на часы и вздыхали: «Вот скоро и рассвет, и снова валтузка».

Когда я опросил Чуйкова, что было самым тяжёлым для него, он, не задумываясь, ответил:

- Часы нарушения связи с войсками. Представляете себе, бывали дни, когда немцы обрывали всю проволочную связь с дивизиями; радио переставало работать от сотрясения эмульсии в лампах. Пошлёшь офицера связи - убивает, пошлёшь другого - убивает. Всё трещит, грохочет, и нет связи. Представляете себе вот это ожидание ночи, когда можно будет, наконец, связаться с дивизиями? Не было для меня ничего страшней и мучительней этого чувства связанности, неизвестности.

Мы беседуем с командиром долгую декабрьскую ночь. Иногда Чуйков прислушивается и говорит: «Слышите: тихо», - и, смеясь, добавляет: - «Честное слово, скучно».

Он высокий человек с большим, тёмным, несколько обрюзгшим лицом, с курчавыми волосами, крупным горбатым носом, большими губами, большим голосом. Этот сын тульского крестьянина Чуйкова почему - то напоминает генерала далеких времён первой Отечественной войны. Когда - то он был рабочим в шпорной мастерской в Петрограде, вырабатывал малиновый звон. Девятнадцатилетним юношей он командовал полком во время гражданской войны. С тех пор он военный.

Слушая его рассказ, я думал о том, что в этом человеке сочетались черты военного и романтика. Для него оборона Сталинграда не была одной лишь военной проблемой, пусть даже первостепенного стратегического значения. Он переживал и ощущал романтику этой битвы, жестокую и мрачную красоту её, поэзию смертной Обороны, к которой он обязывал железным приказам командиров и красноармейцев. Для него эта битва за Сталинград была торжеством и величайшей славой русской пехоты. Когда чёрные силы немецкой авиации и танков, артиллерии и миномётов, собранные фон Боком, Тоттом и Паулюсом, обрушивались всей тяжестью на линию нашей обороны; когда в черном дыму тонуло солнце и гранитный фундамент зданий рассыпался мелким песком; когда от гула моторов танковых дивизий колебались подточенные стены зданий и казалось, нет и не может быть ничего живого в этом аду, - тогда из земли поднималась бессмертная русская пехота.

Чуйкову звонили по телефону:

- Немецкие танки вышли на КП дивизии. Автоматчики отсечены нашей пехотой.

Чуйков клал трубку. Он знал: русская пехота, вставшая из земли и преградившая дорогу немецким автоматчикам, справится с танками.

Да, здесь все силы германской техники были встречены русским солдатом - пехотинцем, и Чуйков, для которого эта залитая кровью земля была дороже и прекрасней райских садов, говорил:

- Как, пролить столько крови, подняться на такие высоты славы и отступить - да никогда этого не будет!

Он учил командиров спокойному, трезвому отношению к противнику. «Не так страшен черт, как его малюют», - говорил он, хотя знал, что в некоторые дни немецкий черт бывал очень страшен. Он знал, что суровая правда в оценке противника - необходимейшее условие победы, и говорил: «Переоценивать силу противника вредно, недооценивать - опасно». Он говорил командирам о гордости русского военного, о том, что лучше офицеру не снести головы, чем поклониться перед строем немецкому снаряду. Он верил в русский военный задор. Он был беспощаден с паникёрами и трусами, суровейшим среди суровых.

• Страницы:
• 1
• 2
• следующая

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.