Камо

1911 года, июля 12 дня, Кавказский военно-окружной суд в распорядительном заседании в следующем составе: временно исполняющий должность председателя суда генерал-майор Семашко, военные судьи: генерал-майор Долгинский и генерал-майор Грановский.

При военном прокуроре генерал-майоре Афанасовиче и помощнике секретаря коллежском регистраторе Гончарове по докладу военного судьи генерал-майора Долганского слушал: предложение военного прокурора с отношением управляющего медицинской частью гражданского ведомства на Кавказе от 2 июля сего года за № 2567, в коем он излагает свои соображения и основания против военного прокурора, «не признает ли он возможным отменить свое распоряжение об оставлении душевнобольного Тер-Петросова в кандалах и под стражей».

Суд, выслушав заключение военного прокурора, постановил: Уведомить, что помещение в психиатрической больнице в силу 95 и 96-й статей уголовного уложения о наказаниях лиц, страдающих умственным расстройством, может последовать лишь по отношению к лицам, уголовное преследование которых прекращено в законно установленном порядке, а не к лицам, которые состоят под судом и подлежат суждению по выздоровлении, к числу коих относится подсудимый Тер-Петросянц, что в силу 225-й статьи устава о содержащихся под стражей подсудимые во время производства о них дела никуда и ни по какому случаю не могут быть отпускаемы из-под стражи, почему и Тер-Петросянц из-под стражи освобожден быть не может; что касается наложенных на него кандалов, то вопрос о снятии их не входит в компетенцию суда согласно 237-й статьи того же устава и зависит от тифлисской администрации; если же содержание Тер-Петросянца в Михайловской тифлисской больнице представляется неудобным, то не имеется препятствий к переводу его в больницу Метехского тюремного замка или тифлисский военный госпиталь».

И Камо и друзья его перестают выжидать. 1 3 августа еще шел торг о судьбе Камо между ведомствами, а 15 августа доктор больницы рапортует своему начальству:

«Доношу управлению медицинской частью, что находившийся в отделении душевнобольной арестант Тер-Петросов Семен сего числа около четырех часов дня совершил побег из отделения при следующих обстоятельствах.

Попросившись в ватерклозет, Тар-Петросов служителем был выведен из камеры и отведен в отхожее место. В то время, когда служитель на короткое время отлучился от Тер-Петросова, он выпрыгнул из окна, находящегося в первой комнате ватерклозета, - умывальной. Решетка в одном стекле была выломлена. Снаружи от земли окно это находится в расстояния около 2,5 - 3 саженей. Арестант спустился из окна по тонкой веревке, которая была найдена на земле под окном, здесь же находилось несколько тонких лобзиковых пилок. Выпрыгнув из окна, Тер-Петросов мог по берегу достигнуть или Верийского или Николаевского моста вполне легко, по случаю мелководья Куры».

Как же был организован этот побег? Об этом товарищи Камо расскажут нам гораздо обстоятельнее, чем официальные документы.

Последнее время заключения Камо уже не был одинок, хотя и содержался в «изоляторе». Ему удалось восстановить связи с революционным подпольем.

Силы Камо были на исходе, перспективы военного госпиталя не сулили ничего доброго. И вот Камо посылает одному из своих ближайших товарищей и соратников коротенькую записку:

«Не думаете ли вы, что я действительно сумасшедший? Я симулирую, меня мучают, страдания дальше становятся невыносимыми. Спасение в побеге, не хочу умирать в тюрьме, постарайтесь организовать побег, хочу еще поработать на пользу пролетариата».

Закипела работа по организации побега. Непосредственное участие в ней принимали сестры Камо, Джаваира и Арусяк Петросовы. Вот что рассказывает в своих воспоминаниях один из товарищей:

«К специальной камере, где сидел Камо, со стороны берега реки Куры, приставлены были двое полицейских. К счастью, полицейские ставились только ночью. Днем же караул стоял только около внутренних дверей. Мы должны были воспользоваться этим обстоятельством: бегство, возможно, было организовать только днем.

В больнице был служитель по фамилии Брагин, молодой человек. Никакой политической подготовки у него не было, но по характеру своему он был протестант: ненавидел самодержавие и старый строй, те мирился с его тиранией и несправедливостями. Мы воспользовались его настроением и предложили помочь нам освободить Камо. С ним говорил в больнице сперва сам Камо. Брагин согласился. Потом познакомился с ним и я. Мы подробно обсудили предстоящее дело. До того как познакомиться, я несколько раз его испытывал. Боялся, что он может быть провокатором. Когда мы убедились в его искренности, стали чаще с ним встречаться и говорить о подробностях. Нашей с ним связью служила сестра Камо, Арусяк».

С. П. Медведева-Петросян вспоминает рассказ Камо о том, как его тяготила мысль об опасностях, угрожавших Брагину в случае ареста после побега. Он несколько раз начистоту, без утайки, говорил Брагину о том, что и провал и удача дорого обойдутся ему. Оптимистическим надеждам Брагина «скрыться» или «бежать заграницу», что, видимо, очень прельщало Брагина и, может быть, было одним из мотивов его участия в деле, Камо откровенно противопоставлял свой пессимизм, основанный на том, что Брагин был одиночка, не обладавший конспиративными навыками, что средств у партии было очень мало и тратить их приходилось осторожно и что в случае побега жандармы, конечно, пошли бы на крайние меры, чтобы обнаружить его организаторов.

«Нужны были стальные пилки с лобзиком, чтобы распилить оконную решетку и кандалы; нужна была веревка, по которой Камо должен был спуститься на берег Куры. Через Брагина я получил от Камо модель его кандалов. Нужно было изготовить специальные заклепки, чтобы кандалы держались после того, как Камо их распилит и приготовится к побегу. Когда он распилил оконную решетку и кандалы, мы послали ему веревку и назначили день побега, если не ошибаюсь, 15 августа».

Арестованный Брагин впоследствии, по неопытности своей, во всем признался и о приготовлениях к побегу показал следующее:

«Дело было так. Как только Тер-Петросов был помещен в больницу, сейчас же в новое помещение для буйных стали назначаться дежурить надзиратели Григорьев и Кохетелидзе, чего раньше, не было. Раньше они дежурили на весь этаж. Надзиратели эти первое время приказывали нам строго следить за Тер-Петросовым, потому что так велели доктора и сначала он держался в камере на замке. Так происходило месяца полтора, а потом его перестали запирать, он выходил из камеры, гулял по коридору, когда хотел, и никто не запрещал это делать - ни доктора, ни надзиратели. В июне месяце сего года я попросился из нового буйного отделения куда-либо в другое, так как в этом отделении трудно очень и прослужившим два месяца разрешается переводиться. Я был переведен в бараки, но через полтора приблизительно месяца попросился назад. Я сильно пил и возвращался в больницу пьяным. Больные же жаловались на меня постоянно, а в буйном отделении больные жаловаться не могли, что для меня было удобнее. Доктора знали, что я пью, и мне часто приходилось получать замечания. Меня перевели обратно в буйное отделение, я там оставался уже до побега Тер-Петросова. Месяца за полтора до побега, как-то раз, когда в отделении не было никого, кроме меня, Тер-Петросов оказал мне, что надо отнести одно письмо его сестрам. Я согласился. Он зашел в свою камеру и написал там письмо на грузинском, как мне кажется, языке. Карандаш и бумага у него имелись, они были выданы ему надзирателем еще раньше, но кем - не помню. Хотя в отделении должны были оставаться всегда служители и надзиратель, но надзиратели иногда уходили, дверей отделения не запирали, оставляли их открытыми, и через эти двери уходили и служители. Так было и в этот день, когда Тер-Петросов попросил меня отвести письмо к сестрам. Письмо он передал мне и на словах объяснил, что его надо отнести на Экзаршскую площадь, в д. № 15, на углу, и передать сестре его Джаваире. День был неотпускной. Я в тот же день отлучиться не мог, а, кажется, через день или два пошел в отпуск и взял с собой письмо. Разыскав дом, я часов в двенадцать дня позвонил в подъезд. Подъезд открыла мне барышня лет семнадцати и спросила, что мне нужно. Я сказал, что я из больницы и что мне нужно Джаваиру. Меня провели во второй этаж, в комнату, и попросили подождать. Джаваиры не было дома. Через несколько времени пришла барышня старше первой: сухощавая брюнетка, в очках. Это была Джаваира. Я передал ей письмо от брата! Она что-то написала, и я отнес это письмо обратно Тер-Петросову. В промежуток до следующего отпуска Тер-Петросов открылся мне, что хочет бежать и скрыться заграницу. Он и мне предложил поехать с ним заграницу, обещал отдать там меня в ученье и вывести в люди. Он хвалил мне заграничные порядки, и я согласился с ним ехать. Говорил он серьезно, и я верил, что он все это может исполнить. Он при докторах и надзирателях вел себя иначе, чем без них: при них он говорил бог знает что, а без «их рассуждал как здоровый. Про то, что он бывал заграницей, он часто рассказывал при всех служителях. Со служителями и надзирателями он играл часто в коридоре в карты, в дурачки; играл он осмысленно, так что иногда оставлял других дураками, не так, как другие больные: сначала сядут играть, а потом вдруг изорвут карты. Заручившись моим согласием бежать с ним, Тер-Петросов сказал мне, что когда я пойду в отпуск еще, то схожу к сестрам Джаваире и Арусяк и возьму у них пилки для распила решетки. Он даже говорил, что пилки должны быть английские, а я о таких пилках и понятия не имел. В следующий отпускной день я пошел опять к сестрам Тер-Петросова с письмом от него. Передав письмо, я немного посидел у них, а затем втроем: я, Джаваира и Арусяк - пошли на Верийское кладбище, близ Иоанно-Богословской церкви. Там ожидал, видимо, заранее явившийся туда неизвестный мне мужчина лет двадцати семи, рыжий, роста выше среднего, одетый в штатский костюм и в соломенную шляпу, без бороды, с усами. Сестры Тер-Петросова подошли к нему и стали о чем-то говорить с ним по-грузински. Он передал мне четыре пачки пилок, в каждой, вероятно, было по дюжине пилок, веревку и еще какую-то дугообразную вещь и оказал мне по-русски, на чистом языке, чтобы я все это передал Тер-Петросову.

Тер-Петросов хранил эти вещи у себя в комнате, там постелей не осматривали никогда и никто этого не приказывал делать.

Тер-Петросов приступил к пилению; он пилил на моем дежурстве, но иногда, как сам мне говорил, пилил и на дежурстве других. Чтобы не было заметно распиленное, он заклеивал эти места хлебом. Сколько времени пилил Тер-Петросов решетку, я точно не знаю, но думаю, дней пять - шесть. Он и кандалы себе распилил на ногах, пропилил нижнее кольцо и скрепил его проволокой. Я опросил, где он взял проволоку; он ответил, что дал ему служитель, но кто именно, не назвал. Проволока была от лимонадной бутылки. С пропиленными кандалами он ходил приблизительно неделю. Тер-Петросов озаботился также и доставлением мне костюма. Он сказал мне, что мне надо будет платье, и что все это знают его сестры, к которым и послал меня с письмом 11 августа. Я понес письмо опять на квартиру к Джаваире и Арусяк. Там было условлено между нами, что 14 августа я приду в Александровский сад, встречусь с Арусяк и она поведет меня туда, где можно будет достать костюм. Побег был назначен на 15 августа. Утром 14-го Тер-Петросов дал опять мне письмо к Арусяк и сказал, чтобы я сегодня ехал в Кутаис, а она туда приедет. Я купил отпуск у Жданкова и после обеда, который бывает в двенадцать часов, понес письмо к сестрам Тер-Петросова. Я высказал опасение, что побег может не удаться, если служители или надзиратели заметят. Тер-Петросов на это сказал, что это ничего: они, если и увидят, ничего не скажут. Я обеим сестрам передал на словах, что побег назначен на 15 августа...»

План был таков: в десять часов утра 15 августа товарищ должен пойти к Верийскому мосту и с правого берега реки Куры, откуда хорошо была видна камера Камо, подать знак в момент, когда поблизости никого не будет.