Деревья с собственным именем

Для людей его поколения жизнь делится на два периода – на войну и послевоенные годы. Война столько отняла у людей сил и эмоций и столько в них сил и эмоций вложила, что несут они ее в памяти своей пожизненно. И никуда им от войны не деться. Только с Шахтариным судьба распорядилась более жестоко, чем со многими. Раскрасив мир в огонь, наполнив страданиями, она лишила его одного из тех пяти чувств, которые даны человеку природой как награда: живи и радуйся. Его она оставила наедине с войной. Кто-то глаза закрывает и видит ее, ненавистную. Ему не надо закрывать глаз. Он слеп.

После войны Николай Григорьевич вернулся домой из госпиталя с такой справкой: «При выписке зрение правого глаза равно трем сотым при полной слепоте левого». Тогда он еще умел различать силуэты людей и в яркий солнечный день видеть на земле тени деревьев – блеклый и безликий, а все-таки мир, какой-никакой, был тогда доступен его глазам. Но вот прошло уже семь лет с тех пор, как мир, теряя последние свои очертания, погрузился для него в полную темноту.

Сейчас настало время сказать об этом. Сейчас, а не раньше. И дело тут не в журналистской хитрости, не в приеме. Просто жизнь Шахтарина и его поступки достойны того, чтобы судили о них по шкале общечеловеческой, а не сентиментально-сострадательной, без каких бы то ни было скидок на отсутствие зрения. А вот чего они ему стоят при этом его недуге – разговор особый.

Как он жил эти годы?

В сорок седьмом женился. Через два года у него родился сын. Отец Николая работал тогда на ферме извозчиком, и стал Николай помогать ему возить фляги с молоком на маслозавод.

Однажды телега застряла возле дома Шахтариных, да и немудрено – по трясине, что была в том низком месте, и человек еле пробирался. Вытащил Николай телегу, вытолкал плечом и сказал отцу: «Буду поднимать дорогу».

На другой день собрал соседей, вырыли семеро мужиков небольшой котлован возле дороги, а к вечеру он наполнился водой. Тогда и возникла у Николая Григорьевича идея выкопать на этом месте пруд.

Все семь лет он копал пруд один. Дорогу поднимать – дело другое, практически полезное, а вот в пруду никто из соседей особого смысла не увидел.

Когда потребовалось провести под дорогой сток для воды, он купил машину песку и девятнадцать мешков цемента. Кто-то из добрых людей подсказал: «Попроси в сельсовете деньги». Сельсовет решил: денег Шахтарину не давать, поскольку пруд копать никто его не заставлял.

Посмеивались соседи, пожимали плечами: не одну сотню уже Николай из своей пенсии, поди, угрохал.

Не будем торопиться осуждать соседей, попытаемся и их понять. Есть в сельском жителе этакая практическая сметка, приучен он тяжелым трудом взвешивать каждый свой шаг, измерять каждый поступок полезностью. Ну, представьте: кто-то ремонтирует избу или дрова заготавливает на зиму, а рядом человек, которому по его физическому состоянию положено вроде бы вообще сидеть на лавочке, роется в земле, упрямо претворяет свой замысел – пруд какой-то копает, удивительно все это, странно.

Невдомек было соседям, что Шахтарин за эти семь лет словно ожил. Именно потому, что не на лавочке сидел, а справлял работу, ежедневную работу до усталости, до ломоты во всем теле. Потому что знал – и это самое важное – он не просто пруд копает. Будет это Пруд Памяти земляков, погибших на фронте, и будет когда-нибудь на его берегу сад в их честь. Должен он, раз уж живым остался, помянуть их своими заботами, трудом своим.

Когда я выше написал, что семь лет трудился Шахтарин над своим замыслом один, то был не совсем точен. Нашлись все же люди, помощь которых, правда, оказалась не так уж велика, но зато приятна и искренна. Это дети. Каждое лето собирал Николай Григорьевич ватагу ребятишек, ровесников своего сына Васьки, покупал огромный кулек конфет и объяснял условие: тем, кто в четвертом классе, четыре конфеты полагается, тем, кто в шестом, как Васька, – шесть, а десять минут каждого часа – на отдых. Ставил на насыпь будильник, и начиналась шумная работа.

А после работы он объяснял детям, что это будет за пруд, рассказывал про свой катер и про то, какая война страшная – не как в кинофильмах. И думал про себя; «Сейчас они всего не понимают. Вырастут – поймут, будут пруд любить, как я. Вместе, небось, копали»

Детишек хватало на два дня, не больше. Его хватало на двенадцать часов ежедневного труда в течение семи лет – от ранней весны до поздней осени. Землю он грузил на самодельную тачку и вывозил ее на дорогу. Иногда в день насчитывал до восьмидесяти тачек.

Он копал свой пруд, и порой ему начинало казаться, что никогда прежде никакие иные дела в его жизни не были так важны и значительны. Как будто раньше дремали в его душе недюжинные силы, дремала фантазия, а сейчас нашлось наконец применение, стоило лишь дать им первый толчок. Он торопился. Потому что, еще копая пруд, видел на его берегу сад.

Когда появились в саду деревья, пришла к нему счастливая мысль присвоить им имена. И это было настоящее открытие. Подумал он вдруг, что таким образом сможет воскресить своих земляков, восстановить справедливость, ибо действительно несправедливо, когда жизнь человека целиком отдана одной войне. Так он повесил на дерево первую табличку и сказал впервые: вот стоит такой-то человек. Именно он, а не его дерево. Потом он назвал деревья в честь живых фронтовиков. Потом – не фронтовиков вовсе, а просто тех, кто покинул когда-то соловьевскую землю, уехал в другие края. Всех вспомянул, словно в гости созвал и усадил за длинный стол. И сына своего, с детства бредившего рассказами отца, катерами и ставшего ныне речным капитаном. И дочь свою, Иру, что живет в городе. Потому и не кажется ему уже одинокой и заброшенной пустеющая соловьевская земля. И сам себе не кажется он одиноким.

Был ли он счастлив эти годы? Был, и не однажды. Всякий раз, когда заканчивал работу, когда появлялось в саду пополнение. Когда весной, держась за бечеву, протянутую вдоль тополиной аллеи и вдоль всех тропок, обходил сад, оглаживая молодую поросль, проверяя, насколько стали выше сосенки, кедры, дубки.

Как-то раз случилось такое, что рука не нашла, как обычно, у двух молодых сосен верхушек. Лежали они рядом на земле, сломанные. Было это накануне праздника. Гуляла деревня, веселилась. Он стоял долго, неподвижно, не зная, куда деться со своей обидой: не ветер тут набедокурил – крепкие были уже саженцы, в рост с него, пожалуй, – не ветер и не какая другая сила, а человек. Вот тогда он первый раз, иного не помнил с тех пор, как был ребенком, заплакал. Хотел было идти в милицию, да потом уже, поостыв немного, сообразил, что, верно, у следователей выходной, да и не человека ведь обидели – дерево. Так и не стал Николай Григорьевич доискиваться виновника.

Пять лет прошло с тех пор. Сегодня в его пруду вся деревня полощет белье, находит это удобным и нахваливает Николая Григорьевича. И будет не верно сказать, что вовсе не для этого он его копал. Вот раньше, когда в Соловьях еще были детишки, они купались в пруду, и Шахтарин радовался этому. И сейчас он доволен, что практическую пользу, односельчанам приносит его водоем. Не только ведь шапки снимать на его берегу.