Восходящая, нисходящая, равная

Вокруг любви скопилась тьма предрассудков, полуистин, лжезнаний – и часто как раз о том, что многим из нас кажется букварной истиной. Вот, например, мнения-соперники, в которые безоговорочно верят их приверженцы: любовь эгоистична (чаще так думают мужчины), любовь альтруистична (чаще так думают женщины). Или главная, пожалуй, из привычных истин, которые резко мешают воспитанию: будто бы родительская любовь построена в основном на альтруизме, детская – на эгоизме, и это нормально, естественно, идет от самой их природы.

Многие, кстати, думают, что дльтруизм, самоотречение – наилучшая противоположность эгоизма, и, наверно, это тоже полуистина. И эгоизм и альтруизм – оба они стоят на сваях неравенства: эгоизм – вознесение себя над другими и умаление других, альтруизм – вознесение других над собой и умаление себя.

Конечно, забота о других в ущерб себе может быть высшим видом человечности, особенно в опасных или чрезвычайных обстоятельствах, да и вообще в уходе сильного за слабым или когда человек отдает от своего избытка чужой нехватке. Но если такое самоотречение становится главным принципом жизни в обычных условиях, оно ведет к самоумалению, превращает человека в кариатиду, которая держит на себе тяжесть других людей.

Пожалуй, наилучшая противоположность эгоизма – это равновесие своего и чужого «я», стремление не поднимать себя над другими или других над собой, а относиться к другим, как к себе самому... Это простейшая психологическая основа гуманизма (и она, кстати, родственна любви, но об этом потом).

В конце прошлого века Владимир Соловьев, крупнейший русский философ-идеалист, говорил, что есть три вида любви: восходящая, нисходящая и равная.

Восходящая – это детская любовь к родителям, и она больше получает, чем отдает; нисходящая – это родительская любовь, и она больше отдает, чем получает; равная – это взрослая, супружеская любовь, и она отдает и получает одинаково.

Все мы, наверно, понимаем, что многое схвачено здесь точно: в жизни родительская любовь часто бывает как раз такой вот – в основном дающей, альтруистической, а детская – берущей, эгоистической. Но, по-моему, их альтруизм и эгоизм заложены не в их естественной природе. Они больше вызваны обычаями, культурой, степенью развития цивилизации, хотя во многом рождены и биологическими причинами.

В наше время идет переход, говоря условно, от «материального человека», для которого главным было вещественное, зримое проявление жизненных ценностей, к «человеку материально-психологическому», для которого незримые, психологические ценности, ценности душевных отношений важны не меньше зримых. Человечество переходит от доличностного состояния, когда семья была прежде всего экономической ячейкой, к личностному, когда тип человека-индивидуальности, человека-личности постепенно становится все более массовым.

В доличностные времена и в семье в отношениях к родителям главными пластами человеческих отношений были именно материальные – одеть, обуть, накормить. При таком подходе само собой разумелось, что родители дают, а дети получают, и, значит, родительская любовь альтруистическая, а детская – эгоистическая...

Но у любви – у всякой любви – есть как бы два русла: внутреннее – любовь-чувство и внешнее – любовь-отношение. Житейские заботы –

только одно русло любви, и когда мы из неравенства этих забот делаем вывод, что для родительской любви норма отдавать, а для детской – получать, мы подменяем целое одной его частью – и от этого обманываемся, впадаем в психологический дальтонизм.

Ось любви

Человеческая любовь по самой своей природе подспудно тяготеет к равновесию «даю» и «получаю» – хотя бы примерному, колеблющемуся. Такая тяга в сплаве с наслаждением чувств – это сама суть ее эмоций, естественная психологическая материя любви. Стержень всех видов человеческой любви, как бы глубинная ось ее чувств – дорожение любимым человеком как самим собой, такой накал души, когда все в нем так же сверхдорого твоему подсознанию, как ты сам.

В литературе есть эпизод, в котором сгущенно схвачена сама суть любви и ее главное отличие от менее глубоких чувств. Это сцена из «Войны и мира», когда Андрей Болконский признается в любви Наташе Ростовой, получает ответное «да» – ив нем вдруг происходит мгновенный и таинственный переворот: влюбленность делается любовью.

«Князь Андрей держал ее руку, смотрел ей в глаза и не находил в своей душе прежней любви к ней. В душе его вдруг повернулось что-то: не было прежней поэтической и таинственной прелести желания, а была жалость к ее женской и детской слабости, был страх перед ее преданностью и доверчивостью, тяжелое и вместе радостное сознание долга, навеки связавшего его с нею. Настоящее чувство, хотя и не было так светло и поэтично, как прежде, было серьезнее и сильнее».

Влюбленность, которую питал к Наташе князь Андрей, как бы состояла из одного только психологического «вещества» – «поэтической и таинственной прелести желания». И как почти всякое желание, эта влюбленность была «я-центрическим» чувством, чувством для себя.

Пройдя сквозь мгновенное превращение, влюбленность стала другим чувством, гораздо более сложным и «двуцентричным». К чувствам для себя как бы добавились чувства для нее – жалость к ее слабости, страх перед ее преданностью и доверчивостью, сознание долга, которое связало его с ней новой связью...

Десятки веков в обиходе царит мнение, что любовь отличается от влюбленности силой, накалом страстей. Это, наверно, не так; дело не в силе, не в «количестве» чувства, а в его «качестве». Влюбленность может быть более бурной, чем любовь, она может жечь человека сильнее; но она часто «яцентрична», а то и эгоистична; именно поэтому она мельче проникает в душевные глубины человека, меньше пропитывает собой его подсознание – и поэтому меньше меняет человека и быстрее гаснет.

Любовь отличается от нее прежде всего здесь. Неэгоизм и «двуцентричность» любви – это, видимо, ее основа основ, ее самый глубокий фундамент и главный водораздел, который отделяет ее от влюбленности.

• Страницы:
• 1
• 2
• 3
• 4
• следующая

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.