Но вот все остальное он писал с натуры. И вглядитесь в понурых кобылок. Одна из них, видать, совсем стара, припадает на передние ноги. Посмотрите на булыжники, снесенные к краю поля, на здоровенные выкорчеванные коряги, лежащие тут же, – вот вещественные доказательства тяжести труда. Взгляните на годовалого малыша, что сидит на обочине, пока мать боронует пашню, – разве в самой этой ситуации нет драматизма? У Венецианова в полотнах на всех полевых работах (пашня, жатва, сенокос) одни бабы да младенцы грудные. А где ж мужики? Где они, Микулы Селяниновичи? Да на барщине. Художник врать не умел и не желал.

В полотнах Венецианова порой проскальзывает акцент академизма, как в разговоре профессионального актера слышна условность театральной речи, но сам-то разговор серьезный, искренний и важный. Женщина и мальчик на знаменитой картине «Жнецы» держат серпы неестественно и опасно, одно неловкое движение – и они могут ранить друг друга, но зато полукружья серпов расположены симметрично по углам картины – это уступка академической правильности. А вот лица и женщины и мальчика (он же, только в зимней нахлобученной на лоб шапке, изображен и в картине «Захарка») – лица неповторимые и удивительно русские, таких лиц в Эрмитаже не встретишь. И на холсте «Спящий пастушок» главный герой – подпасок спит сидя, привалясь к стволу замшелой старой березы, спит,

высоко подняв голову: поза довольно неудобная, но эффектная. Однако художник всю искусственную пасторальность умещает на трети полотна, а остальная часть холста – пейзаж, вид типично российский, тверская заболоченная равнина с чахлым кустарником. тонкие елки, неровный и редкий гребень плетня, покрытый соломой сарай, а перед ним заросли крапивы, репейника, чертополоха. Но все здесь такое родное, такое близкое и столь ощутима любовь и нежность художника к этой неброской красоте, что невольно вспоминаешь строки, которые Лермонтов создаст только через шестнадцать лет:

С отрадой, многим незнакомой,

Я вижу полное гумно,

Избу, покрытую соломой,

С резными ставнями окно.

Невольно задаешься вопросом, кто, кроме Венецианова, мог совершить художнический подвиг, кто из многочисленных «звезд» кисти того времени мог бы «оставить» академическое благополучие во имя крестьянской мадонны?

Карл Брюллов? Но в то время, когда Венецианов поехал в Сафонково, он отправился в Италию. Да и не его это тема. Трудно даже представить: триумфальный Брюллов и «сломанный забор, на небе серенькие тучи, перед гумном соломы кучи» – не его это тема.

Кипренский? Блистательный, виртуозный Кипренский? Но чуть ли не весь Петербург желает иметь портреты его работы, и ему, конечно, не до того, чтоб писать «Капитошу», «Захарку», «Парня с метлой», «Пелагею с косой».

Прекрасный пейзажист Сильвестр Щедрин? Но он тоже в Италии, где и умрет в Сорренто в 1830 году, успев на Родине написать лишь несколько петербургских и царскосельских видов.

Александр Иванов? В 1857 году он вернется из Италии, словно бы только затем, чтобы показать соотечественникам свое гениальное творение «Явление Христа народу» и умереть дома в 1858 году. Всех своих лучших учеников Академия спешила отправить за границу. Им некогда было даже вглядеться в Родину, влюбиться в нее, а «умом Россию не понять» – это Тютчев верно подметил, недаром сам долго жил за рубежом.

Самоучка Венецианов, выросший в сутолоке Таганки, рисовавший с детства не классические гипсы, а «брата Ваню в красной рубашке», художник, в юности видевший не экзотических венецианских гондольеров, а василеостровских перевозчиков, в зрелые годы живший не среди итальянских сборщиц винограда, а среди тверских крестьян, этот художник взял на себя в одиночку труд, который разделить с ним ни один из блестящей плеяды российских живописцев не мог. Венецианов умел видеть лучше, чем выдумывать и строить композицию. Любить и удивляться умел он лучше, чем рисовать. Но разве способность видеть и любить – это не талант?

Алексей Гаврилович был на удивление естественным человеком: дружил с друзьями и ссорился с недругами, был словоохотлив в беседе и хлебосолен за столом, был сердоболен к неудачникам и не завидовал удачливым. любил то, что делал, и делал то, что любил. Он знался со множеством художников и писателей. У него любил отдыхать от светского шума Брюллов, его ценили Пушкин и Жуковский; Кольцов писал Белинскому, что часто обедает у Венецианова и что Алексей Гаврилович «к нему ласков», молодой Краевский многим ему обязан. В самых теплых выражениях вспоминают о нем знаменитый актер П. Каратыгин в своих «Записках» и Тарас Шевченко в повести «Художник». Венецианову принадлежит один из оригинальных и самых ранних портретов Гоголя, где писатель изображен молодым, ироничным, еще без усов и подстрижен по тогдашней моде – кок и зачесанные наперед виски. Любопытно, что портрет этот Венецианов писал в то же время, когда Гоголь создавал свою знаменитую повесть «Портрет».

Но более других терпеливую и бескорыстную любовь Венецианова ощутили на себе его ученики, а их у него было множество (исследователи приводят разные цифры от 34 до 80). А ведь Венецианов не был профессором Академии, и воспитанников ему никто не назначал. Он сам находил их среди студентов, питерских подмастерьев, среди крепостных крестьян (кстати, семерых из них он выкупил из крепостной зависимости). Вот что пишет Аполлон Мокрицкий: «Мы все пришли к нему голышами; у каждого были свои нужды; он помогал нам всячески, и все мы теперь едим хлеб, и кто жив из нас, все живем его попечением о нас... И знаете что еще? Ни один дурным путем не пошел; он и воспитывал нас и добру учил, а кого и грамоте заставлял учиться. Его семейство было нашим семейством, там мы были как его родные дети; по воскресеньям сходились у него приятели обедать, оставались и на вечер: он любил общество, много умных бывало у него людей, много и прекрасных гостей собиралось...»

Но «школа» требовала средств. И для заведения гипсов, для содержания ежедневно натурщиков, большой квартиры (несколько комнат ее были своего рода классами) и самих воспитанников он задолжал более четырех тысяч рублей. Тут и вспомним те «5 рублей в месяц» и подумаем, каким образом мог Алексей Гаврилович расквитаться с кредиторами, если статская служба давала такой мизерный доход, а картины его покупались неохотно? Он попытался стать профессором, но Академия отказала ему в этом праве. Попытался написать несколько холстов на общепринятые темы («Вакханка», «Купальщицы», «Туалет Дианы», где представлены обнаженные натуры с телесами плавной пышности), попытался специально на конкурс за обещанную премию в 8 тысяч рублей написать картину «Петр Великий. Основание Санкт-Петербурга». Но все напрасно. Он не умел врать, хитрить и притворяться. Не умел писать не любя. Получалось скучно, сухо, рассудочно. Петра он изобразил на фоне Гром-камня, того самого, что стал пьедесталом фальконетову Медному всаднику – вместо символики получилось что-то близкое к иронии.

К концу жизни Венецианов овдовел, разорился. Ученики почти все покинули его (занятия у Венецианова не сулили карьеры), осталось лишь несколько воспитанников и в их числе превосходный крепостной живописец Григорий Сорока, которого, несмотря на многолетние хлопоты, Алексей Гаврилович так и не смог выкупить.

Умер Венецианов в 1847 году внезапно и нелепо. Зимой в гололедицу лошади понесли, санки опрокинулись...

Судя по его письмам, Венецианов никогда и не думал, что совершает подвиг, что борется за новое направление в российском искусстве, что в борьбе этой бескорыстно жертвует и благополучием, и прижизненной популярностью, и обеспеченностью любимых им дочерей (одна из них, Александра, умерла почти в нищете, просила Академию приобрести шесть картин отца за баснословно малую сумму ; – сто рублей, но напрасно; просилась в Смольный дом призрения – опять отказ). Венецианов честно делал то, к чему лежала душа. И поскольку был человеком скромным, вероятно, удивился бы, узнав, что потомки назовут его «отцом русского бытового жанра», основателем «Школы Венецианова», провозвестником реализма в русской живописи.

• Страницы:
• предыдущая
• 1
• 2

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.