Это было двенадцать лет назад, я работал в молодежной газете Свердловска, в отделе искусства. Приятель фотокор соблазнил меня написать о канатоходцах Магомедовых – цирк был не мой профиль, я им совершенно не интересовался, но почему-то согласился. В отличие от других канатоходцев Магомедовы работали в «сфере» воздушных гимнастов – под самым куполом цирка, на громадной высоте, причем изобретенная ими аппаратура позволяла менять угол наклона каната прямо по ходу выступления.

Днем я встретился с Магомедом и Лолитой в гостинице, взял, как говорится на журналистском жаргоне, материал – побеседовал с ними, а вечером пошел в цирк смотреть их номер. Номер был действительно впечатляющим. Что ни говори, а есть разница между кульбитом на канате в двух метрах от пола манежа и кульбитом на канате под куполом цирка.

Выступление уже завершалось, уже одна площадка опустилась, другая поднялась, образовав новый наклон каната, уже Магомед со стоящей у него на голове Лолитой двинулся по канату наверх, чтобы, пройдя эти последние десять ли, пятнадцать ли метров, исчезнуть вместе с партнершей в клубящемся мраке подкуполья, когда в наставшей вокруг тишине вдруг раздался тихий металлический щелчок и следом шелковистый свист. И снова тишина, головы зрителей все так же взодраны вверх, и Магомед ни на миг не остановил своего ровного, медленного шага, но сидевший в директорской ложе поодаль от меня старый горбоносый канатоходец, с которым Магомед работал еще в 50-е годы, дернулся и замер, будто одеревенев, и горбоносый профиль его приобрел неподвижность барельефа. «Слава богу», – выдохнул он, когда верхняя площадка была достигнута Магомедовыми, и отбросился на спинку кресла. Я отнес это напряжение и это «слава богу» к слишком преувеличенному – «артистическому» – переживанию и не придал ему никакого другого значения.

Но другое значение было, я понял это, войдя к Магомедовым в артистическую уборную. С Лолитой была истерика, она плакала и хохотала, горбоносый мой недавний сосед поил ее водой, а Магомед, потрясая руками, кричал: «Ну, и наплевать тебе на какую-то дуру, ну и наплевать, ты понимаешь, нет, что могло быть?!»

Щелчок и свист – это, оказывается, были звуки отстегнутой лонжи. На высоте двенадцати метров, стоя на голове Магомеда, Лолита отстегнула от пояса этот страховочный тонкий трос, и жизнь ее осталась наедине только с ее ловкостью, только с ее мастерством, только с ее выдержкой. Впрочем, нет, и Магомеда. Но Магомед, если бы вдруг что-то случилось, падая, ухватился бы за канат, ей же канат не помог бы – она-то находилась на голове у Магомеда и, падая, пролетела бы мимо каната.

«Что ты сделала, ой, что ты сделала!» – приговаривал, держа возле ее губ стакан с водой, старый канатоходец, а она, стуча зубами о его край, вся в слезах, в потеках размазавшейся туши с ресниц, приговаривала вслед ему: «А чтоб она знала, да, чтоб знала, вот чтобы видела – зря я получаю деньги или нет...»

В статье о канатоходцах Магомедовых, которую я дня через три сдал в секретариат, об отстегнутой лонже ничего не говорилось. Эта лонжа никак не укладывалась в рассказ об их номере, Драматический, но случайный эпизод, который не имел никакого значения для читателя.

И коль он не нужен был читателю, по всем законам профессиональной психологии должен был забыть его и я.

Но вышло по-иному – я не забыл. Наоборот: прошел год, другой, третий, а его присутствие в памяти становилось все правомочней как бы, все необходимей... Я не мог понять, почему. Я еще не

знал, что, став свидетелем этого эпизода, я оказался пленником цирка; не любителем, не поклонником – нет, а именно пленником – в профессиональном, литераторском смысле слова: так входят в твою жизнь те или иные события, те или иные люди – и ты в этой своей жизни уже не волен отделаться от мыслей о них, и настает миг, когда уже не ты управляешь ими, а они тобой, то есть ты должен, обязан – не знаю кому, не знаю перед кем, но должен написать об этом.

Ведь на что она шла, эта маленькая, хрупкая, изящная женщина, отстегивая от себя на головокружительной высоте спасительный тросик, если вдруг совершится ошибка? На риск? О, если просто на риск! Разве можно назвать рискоЯ границу между светом и тьмой, жизнью и небытие, а она преступила ее. Именно преступила, потому что была профессионалом и прекрасно знала, что в каждой работе бывают ошибки, бывают сбои – без них не обойтись, они минуют тебя и год, и два, и десять лет, но все-таки настигнут на каком-нибудь одиннадцатом году, и как знать, когда это произойдет? Да и что ей действительно было до какой-то там змеи, какие случаются везде и во всяком деле до ее злобы и яда? Нет, не ей она доказывала – себе, но если еще точнее и глубже, то не просто себе – Лолите Магомедовой, выпускнице вокального факультета училища имени Гнесиных, а той в себе, которая принадлежала не только ей, была не только ею, а клеткой, частью, атомом того многосущего, многосложного организма, название которого – цирк. А цирк – это... О, разве мы ходим в цирк только для того, чтобы подивиться чужой ловкости, смелости, силе? Подивиться – и забыть? Пожалуй, мы сами не знаем, зачем мы ходим в цирк. «За что только деньги получают, – ворчит, выходя после представления, уподобляясь той самой недоброжелательнице Лолиты Магомедовой, обыватель. – Подумаешь, ногами барабан повертел...» Но что же заставляет его, этого нашего условного, принимаемого нами, так сказать, за единицу измерения, обывателя, идти в цирк на новую программу – через год ли, через пять ли лет, снова и снова?

Юлиус лил из кувшина воду, и она, длинной витой струей просверкав в воздухе, исчезала в пустоте. То есть исчезала она не в пустоте, а в свернутой только что на наших глазах трубе из газеты, но труба-то была сквозная, никакого дна, и по всем законам физики эта струя воды должна была, исчезнув в трубе, вновь появляться на ее выходе, продолжить свое сверкающее падение и разбиваться о землю, разливаясь лужицей.

– Ну, хватит? – спросил Юлиус, подсек струю быстрым, эффектным движением кувшина, двинулся к верстаку и поставил кувшин на него, освободив руку. – Есть здесь вода? – показал он на трубу.

Ясно, что ее там не должно было быть – иначе зачем весь фокус, да и не могло ее там быть, потому что не могла же она.висеть в пустоте, но, с другой стороны, мы с женой собственными глазами видели, как он лил туда воду, в полутора, не больше, метрах от нас, и если она была не там, то где?

– Ну-у... – протянули мы, – ну-у, в общем... – Нам было стыдно перед самими собой сказать, что она там, внутри газеты. Цивилизованные люди материалистического двадцатого века, мы не верили ни в черную, ни в белую магию, но куда же, куда ее мог спрятать Юлиус буквально на наших глазах, с совершенно открытыми руками, более того – вообще без всякой рубашки, без майки даже – такое нещадное стояло над Краснодаром июльское солнце?

– Не знаем, – нашлись мы наконец, признавшись в своем аналитическом бессилии.

Но трехлетний наш сын был еще не отравлен ядом искушенности.

– Есть, – с серьезным вид

– Правильно, – подхватил Юлиус. – ж ей еще быть? Устами младенца. – И, подошедши к нам, стал разворачивать газету, развернул – она была девственно суха. – Но ты прав, – сказал он Егору, сложил газету, вновь свернул из нее трубу, взял с верстака кувшин, и из газеты полилась в кувшин, будто прямо из воздуха взявшись, живая, блещущая струя.

А до этого еще он лил воду в газетный кулек – и было то же самое; мы загадывали карты в колоде, тасовали – и он их находил...

• Страницы:
• 1
• 2
• 3
• следующая

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.