Вода, исчезающая в пустыне

И было ясно, что все это ловкость рук: ну, та же вода, скажем, могла вливаться в какой-нибудь умело спрятанный сосудик, но что же это за виртуозная ловкость – ведь мы следили за его руками с расстояния в полтора метра! Да и воды вылилось из кувшина добрых пол-литра, если не больше, как спрячешь в ладони пол-литровую банку?

В самой этой ловкости, в самой этой виртуозности уже была тайна, нечто невозможное для воссоздания нашими руками, нашим опытом – так, не будучи краснодеревщиками, мы восхищаемся непостижимо как сработанной – ведь руками же! – изящнейшей мебелью, так, не будучи инженерами, мы изумляемся гигантским безопорным сводам крытых стадионов...

Но вместе с тем стол ли, стадион ли – это то, что можно увидеть глазом, даже, наконец, пощупать, фокус же, его изнаночную сторону, суть его не увидеть, не пощупать, и оттого все-таки его тайна – обжигающей, пронзительней, тайней. Будто ты прикоснулся к чему-то запредельному, существующему вне, за границей нашего обычного, повседневного мира, и вот оказывается, этот мир освояем, приручаем – достигаем нашими возможностями.

Семь нарочных с докладом о положении дел в Забайкалье было послано Постышевым через занятую белыми войсками Сибирь в Москву. Не дошел ни один. Восьмой, семнадцатилетний парнишка Оська Захаренко, он же цирковой артист Юлиус, дошел, принеся под заплатами своей нательной рубахи этот самый доклад. Почему дошел он, а не другие? Конечно, везение. Конечно, количество: в том смысле, что был он не первым, а восьмым, количество же, как известно, способно переходить в качество. Но, может быть, везения было бы меньше, но, может быть, количество не перешло бы в качество именно на нем, если бы в семилетнем возрасте, взлезши на крышу шапито, он не свалился бы оттуда прямо в руки рыжему клоуну и благодаря этому стал цирковым мальчишкой, научился работать на трапе, как называют в цирке трапецию, научился эквилибру, манипуляциям... И это о везении и о количестве, переходящем в качество, и в буквальном смысле слова, потому что шел, ехал он через всю Сибирь, а потом через добрую половину России как бродячий циркач, давая представления на вокзальных площадях, в базарной толкучке, но и не только в буквальном. Артист драмы, выходя на сцену, живет чужой, придуманной жизнью: любит не своею любовью, ненавидит не своею ненавистью – он .шаль вживляет свое тело и свои эмоции в бесплотные тела выдуманных героев; артист же цирка, выходя на манеж, чтобы лететь под куполом, танцевать на проволоке, делать сальто-мортале на моноцикле, живет по-другому, в состоянии экстремального напряжения, с собранной в единый жгучий комок волей, он живет своею собственной жизнью. Она его естество, его неотрывная суть, и если он не в состоянии ежедневно проходить через муку подобного напряжения, значит, судьба рано ли, поздно ли из цирка его уберет. Осип Захаренко, он же Юлиус, провалившись тогда семилетним мальчишкой сквозь крышу шапито, без цирка себя больше не представлял. А чтобы дойти от Иркутска до Москвы, нужно лишь было собрать себя, сжать свое тело и душу в один целенаправленный комок не на десять минут, как при исполнении своего номера в цирке, а на два месяца. Всего лишь. Вся разница.

В нынешнем году ему исполнилось семьдесят семь. Два года назад у него был инфаркт, прошедшей весной сломал ногу... В семьдесят семь на манеже не выступают. Ведь и всей-то цирковой жизни срок – двадцать лет. Если тебе сейчас тридцать два, а начал выступать в двенадцать – можно оформлять пенсию. Большинство, правда, в таком возрасте на пенсию не уходят, но семьдесят семь в любом случае – годы не для манежа. Юлиус выступает и сейчас. Выступает не каждый день, а раз, много – два раза в неделю в парке культуры, в детском саду, в санатории, ему тяжело ходить из-за медленно выздоравливающей ноги, инфаркт принес с собой мучительную одышку, но не выступить эти раз или два в неделю он не в состоянии. Судорожная мука напряжения всех нервов, всех мышц, всего тела, всей воли – это ему так же необходимо, как необходимо каждому человеку есть и пить, как иному – двухкилометровая пробежка по утренней поре...

– Старый стал, – горестно вздыхая, сказал Юлиус, садясь на скамейку рядом со мной. Газета, только что служившая «орудием производства», в своем обычном газетном обличье невинно лежала на краю стола. – Но пока я выступаю – я живу, – произнес он через паузу, без всякого восклицания, без всякой патетики, и фраза его перекликнулась во мне со спокойно-философичным латинским: «Я мыслю – следовательно, существую».

А дети, цирковые дети, или иначе – дети цирковых, как зовут себя в своей среде артисты цирка, вы знаете, что это за дети? Их родители кочуют из города в город, два месяца там, два месяца там – в общем, ровно столько, сколько идет составленная Союзгосцирком программа, возят с собой по цирковым гостиницам маленькие холодильники типа «Морозко», набор кастрюль, тарелок и прочей кухонно-столовой утвари, переносной маленький телевизор... Вместе с ними кочуют и дети. Гостиничные номера – их дом, гостиничные коридоры – место их встреч, гостиничные дворы – место их игрищ. И как они играют, эти дети, что за игры у них! Не законченные строителями, без крыш, лишь с положенной на балки обрешеткой, с прочным металлическим каркасом беседки превращаются ими в гимнастические снаряды. Представление ли то идет, соревнование ли. тренировка ли – господи, какие немыслимые трюки проделывают они: обрываются и падают, зацепившись за обрешетку ногами, повисая вниз головой, спиралью, на одной руке спускаются по столбу сверху вниз, перелетают с одного конца беседки на другой, будто за плечами у них на короткий миг вспыхивают невидимо крылышки... Месяц мы жили в краснодарской гостинице – и месяц по десять раз на день гостиничный двор являл нам эту картину. Двое из этих детей – мальчик и девочка – были детьми акробата Николая Малинковича, мы с ним то и дело сталкивались на кухне как специалисты в своих семьях по приготовлению гречневой каши.

– Вы занимаетесь с ними? – спросил я его про детей.

– Так, немного, – ответил он. – Даю начальный импульс. По-настоящему еще рано. У них сейчас идет привыкание.

А по коридору его сын и дочь бегали с собачками. С теми неизвестной лично мне породы собачками, что в цирковых представлениях удивляют нас чуть ли не человеческой сообразительностью и своим чуть ли не человеческим поведением, – и это тоже была не просто так любимая детьми, но скоро им наскучиваемая из-за своей бесцельности возня с собакой, а привыкание. И в той радости, с которой они привыкали, угадывалась уже та – их родителей, друзей их родителей – совершенно взрослая преданность делу, идее его, когда вне этого дела уже нет и самой жизни.

Во дворе, у тех «гимнастических» беседок, мы как-то разговаривали с другим акробатом – его десятилетняя дочь в это время вместе с дочерью Николая как раз проделывала на обрешетке крыши свои немыслимые упражнения. Несколько дней назад выступления их труппы закончились, цирк закрылся на каникулы – ремонтироваться, готовиться к встрече следующей труппы, а они должны были не сегодня-завтра выезжать в Кисловодск, на новые гастроли.

– Иногда, конечно, такая вдруг тоска подкатывает... – глядя на дочку, покачал головой наш собеседник. Он был уже «пенсионного» возраста, около сорока, и лицо его отражало набранные годы, но если глядеть со спины, по его литой, с мощно развернутыми плечами фигуре никак ему не дать было больше двадцати пяти. – Такая вдруг тоска... – Он перевел взгляд с дочери на нас. – Хочется прийти после представления – и увидеть свое, домашнее: свои обои, свой диван, свой стол... лечь спать в свою постель. Переезды, переезды... это утомляет. Как бы хороша ни была гостиница, а все-таки...

А все-таки, даже устав от этой своей жизни, они – все без исключения! – готовят к ней своих детей. Почему же? У них нет никаких баснословных ставок и гонораров, о которых так любит порой распространяться наш гипотетический обыватель, заработок их – обыкновенный среднестатистический заработок советского человека, у них нет никаких материально-бытовых привилегий – скорее наоборот. Так почему же?

Да потому, что цирк с его необходимостью каждодневного сжигания себя на огне жесточайшего напряжения дает такую полноту жизни, освещает ее таким ярким светом смысла, что, если ты сумел жить этой жизнью – и познал счастье ее, то невозможно не пожелать этого же своим детям.

Отсюда и цирковые династии. Гимнастов, акробатов, дрессировщиков, велофигуристов... Велофигуристов Польди, кстати. Я открываю вышедшее второе издание энциклопедии «Цирк» и читаю: «...Александр Александрович Польди (р. 30. УШ. 1912) – велофигурист. Ученик и воспитанник Михаила Иосифовича и Елены Мефодиевны Польди. Выступает с 12 лет; с 1937 – руководитель группового номера. Его жена Ирина Михайловна Польди (р. 12. Ш. 1919) – велофигуристка, дрессировщица, засл. работник культуры РСФСР (1978), с 1961 директор Краснодарского цирка... Валентина Александровна Польди (р. 30. УШ. 1941) – велофигуристка. Дочь Александра Александровича П., в номере – с 1952».

Имени Елены Польди в энциклопедии нет. Но Елена Польди, цирковая артистка, уже есть. Ей четырнадцать, она ходит в школу, как и все ее сверстницы (разница лишь в том, что школы меняются с такою асе частотой, с какой родители переезжают из города в город), но у нее уже есть артистическая книжка, в которой сделана запись, что она такое из себя, как называется ее номер, а также и выписка из приказа по Союзгосцирку, где ей определяется ее артистическая ставка...

– Год назад она вдруг заявила, что будет парикмахером. И работа – из города в город не таскаться, и всегда на шоколадные конфеты будет... – Ирина Михайловна, та самая, «велофигуристка, дрессировщица, засл. работник культуры», смеется, чиркает спичкой и закуривает. Характер у нее от природы властный, и оттого все ее движения, как у всех властных людей, экономно точны и законченны. – Очень это, знаете, было «приятно» слышать.

Сейчас, спустя шестнадцать лет со времени назначения (в энциклопедии ошибка, не с 1961-го, а с 1964-го), Ирина Михайловна все так же директор цирка,, единственно, что, когда она получила назначение, в Краснодаре было шапито, а теперь стационарный, как водится нынче – из стекла и бетона, этакая громадная «летающая тарелка». Она показывает мне фотографии прежних лет: группа из пяти человек на одном велосипеде, который ведет брат Александра Александровича – Николай Александрович, сама Ирина – впереди, на руле, ни за что не держась, с ослепительной улыбкой, с фигурой балерины, с вытянутыми вперед ногами «скамеечкой»; пятиметровый перш – металлический шест, закрепленный на раме несущегося по кругу велосипеда, а на самом верху его, в стойке на руках – она, Ирина... Сейчас, естественно, она уже так не сделает. Время. Годы. (Впрочем, шестидесяти ее лет Ирине Михайловне никак не дашь, и ее серые холодновато-твердые глаза – глаза молодой женщины.)

– Ну вот, а сейчас все-таки выступает, – говорит она, подавая мне новую фотографию – Елены в украшенном блестками костюме, балансирующей на моноцикле, и в голосе ее ясно слышны и любовь и довольство. – Не каждый еще день смотрят ее, но главное не в этом – выступает, захотела. Да и не могло быть иначе. Не сейчас, так позднее захотела бы. Ведь она с пеленок в цирке. Ирина Михайловна умолкает и протягивает мне очередную фотографию, а на лице у нее так и остается и долго не сходит это выражение любви и довольства. А ведь было, кстати, что и падала с этого самого пятиметрового перша – вдруг во время номера обломился руль, держась за который делала стойку (вот он, между прочим, тот самый сбой, тот случай), вся правая рука осталась исполосованной шрамами; было однажды во время репетиции, когда «сходила» на моноцикле по лестнице, отвлеклась на что-то буквально на доли секунды, и запнулась, и полетела, и выбила зубы... Но все равно: «А сейчас все-таки выступает».

Вот именно: выступает. И коль начала, то уже все, так и будет выступать, не бросит. Хотя, быть может, иной раз и вспомнит потом о своей «хрустальной» мечте – стать парикмахером – с некоторым сожалением: было бы на шоколадные конфеты... Но не бросит, нет. Цирк не бросают. Какие бы зигзаги ни выделывала судьба, как бы далеко ни относила от манежа, как бы ни препятствовала возвращению на него. Вернулся вот Юлиус, хотя после ранения под Волочаевкой в 1922 году четыре года провалялся по госпиталям и вышел из них инвалидом. Инвалидом! Но вернулся – и был еще силовым акробатом, держал на себе «колонну» из восьми человек, показывал номер «шагающие лестницы» – становился на нижние ступеньки двух стремянок, на каждую из которых «навешивалось» по три человека, а сверху становился еще один, и с этими-то стремянками не просто ходил, а еще « поднимался вместе с ними на помост полутораметровой высоты. Цирк не бросают, даже если настал уже пенсионный возраст. А если сделалось трудно «работать» номер, то переключаются на какой-то более легкий (в физическом смысле) жанр, вот как та же Ирина Михайловна, ушедшая в свою пору из велофигуристок в дрессировщицы. А если уж становится тяжело работать и в другом жанре, то уходят в преподаватели, в инспектора манежа, в администраторы, но всегда в цирке! Уходят, случается, и в директора.