Час, когда пришла рыба

Заездок – это и способ лова дальневосточного лосося и, если хотите, снасть. Перпендикулярно к берегу в лиман уходит ровный ряд столбов, вогнанных в дно на расстоянии двух метров друг от друга. По этим столбам до самого дна – иногда на девять метров в глубину – опускается «бердо» – решетка из поперечных жердей. И столбы и жерди сработаны из лиственницы, потому что ее смолистая древесина менее других боится воды, и однажды изготовленные элементы могут использоваться много лет. Столбы с навешенным «бердо» образуют «линию», которая на Свободненском заездке вытянулась на 1600 метров.

Там, в лимане, «линия» почти под прямым углом упирается в «глаголь», образуя вместе с ним что-то подобное перевернутой и положенной на бок букве «г». «Глаголь» – это гигантский садок из прочной сети, борта которого подняты на два ряда столбов, а дно опущено глубоко в воду. У самого стыка с «линией» «глаголь» имеет широкий проем, «ворота» – поднимающуюся и опускающуюся до дна сетную стенку. Над «глаголем» вдоль всей его почти стометровой длины идет настил из досок, между которыми оставлены широкие (примерно в две доски) просветы. К нижнему по течению реки концу «глаголя» примыкает площадка со сплошным настилом, на котором сооружены два приземистых просторных помещения сарайной архитектуры. В одном – столовая и камбуз, во втором – общежитие с двумя рядами сплошных дощатых нар вдоль боковых стен и длинным столом посредине. Обстановка, что называется, походная, временная. Все сколочено просто, прочно, на скорую руку, без изысков и намеков на комфорт, с одной, кажется, заботой: предельная функциональность. Например, чтобы жилье и столовую не прохватывали насквозь жесткие ветры, которые иной раз приносятся с севера-востока, оба свайных «здания» обиты рубероидом. От этого вид у них, что и говорить, неказистый. Но все сработано не для чужого оценивающего глаза, для себя, а потому подходит в любом обличье, лишь бы было надежно и удобно.

Так подробно об устройстве ловецкой снасти я рассказал потому, что это поможет лучше понять суть профессии рыбака, о котором, основываясь на жизненном опыте, народная мудрость утверждает: рыбак – дважды моряк.

«Двоюродный» собрат по труду взят для сравнения не случайно. В работе того и другого много общего. Даже место работы – водная стихия – подсказывает вполне уместную параллель. И если говорится, что доля рыбака вдвое тяжелее, то вовсе не из стремления развенчать или принизить труд мореходов, который достоин самого высокого уважения. Оторванность от дома, родных, от простой земной тверди, долгие, порой опасные переходы, штормы и весь набор «романтических» морских штучек, которые, стоит зазеваться, могут запросто отправить корабль на дно – все это – само по себе нелегкое испытание и требует известного мужества. Но не это является главным в профессии моряка. Главное – в умении надежно работать и в любых условиях, которые задает море. И в шторм и в штиль нужно исправно нести свою вахту, поддерживать в надлежащем состоянии корабль, следить за сохранностью груза – короче: работать, работать, невзирая ни на какие стихии, и тогда рейс пройдет без ЧП.

Так и рыбак. В путину он тоже часто и подолгу бывает оторван от дома. Даже когда промысел ведется не в открытом море, а как здесь, в лимане, или на реке.

Вот на нашем Свободненском заездке только от одного берега «линия» ушла всего на полторы версты. Если же брать до противоположного, до мыса Пронге, то нужно набросить еще километров восемнадцать. Собственно говоря, важно даже не само расстояние до суши. Началась путина – с заездка не уйдешь до ее окончания. Тут, на воде, твой дом, стол, рабочее место. А когда со стороны Сахалина налетит свежий ветерок и волны начнут поддавать под самые половицы этого не особо надежного сооружения, то и вовсе возникает ощущение шторма в открытом океане. А что до работы – так ее хватает. Только для непосвященного промысел – простое дело: пришла рыба – бросай сети и вынимай улов. На самом деле, пока дело дойдет до «сетей», сотню раз успеешь умыться соленым потом.

Свой заездок бригада Поппеля начала строить в конце мая. Лиман едва-едва освободился ото льда, дно на меляках, ближе к берегу, еще не оттаяло и столбы приходилось заколачивать в мерзлый фунт. Их забивали копром, установленным на барже. Это, разумеется, гораздо легче прежнего способа, когда сваи вгонялись ручными «бабами», но все равно прикиньте: чтобы вывести только «линию», нужно вбить восемьсот столбов по 14 – 16 метров длиной. В иных местах глубина лимана доходит до девяти метров, а тут, еще течение, отливы, приливы...

Выведя «линию», стали вколачивать столбы для «глаголя», под жилье и столовую. Потом строили это жилье и столовую, сооружали навес для лебедки, насаживали «бердо», обшивали «глаголь» сетью. На все ушел почти месяц напряженного труда. Успели как раз к ходу горбуши и летней кеты. А когда по ним сделали «план», стали ждать подхода осеннего лосося. При хорошем ходе, да если вовремя подадут плашкоуты, а рыбозаводы успеют переработать улов, задание можно выполнить недели за две. Пусть даже не особенно повезет; все равно больше месяца бригаде на заездке не сидеть. Уже в октябре рыбаки разберут его, выдернут столбы, сложат все хозяйство на берегу до будущей весны, а сами двинут кто в отпуск, кто на сайровую путину или осеннюю корюшку. Так что все это громоздкое, установленное с таким трудом сооружение по имени «заездок» служит самому лову считанные недели. Но на то она и профессия рыбака, что сам лов рыбы в ней далеко не первый по объему и времени труд. Большую часть сил съедают разные подсобные и сопутствующие лову работы, без которых немыслим он сам.

Рыбацкое счастье зависит от многих «если». Почти все они связаны с рыбой: «если она подойдет вовремя...», «если ход будет дружным...», «если...». Рыба, что море, капризна, непостоянна, к ее характеру все время приходится приноравливаться. Наверное, еще и оттого рыбака зовут дважды моряком, что управляться ему приходится сразу с двумя стихиями – водой и рыбой.

Ох уж эта рыба – кто поймет ее!

Раньше мне не раз доводилось видеть кету на нересте и всегда оставалось ощущение, будто я прикоснулся к загадке, которая так и осталась для меня тайной.

Рыбы приходили в прозрачные озерца, затерявшиеся в таежных распадках, в верховья нерестовых речушек, даже не речушек – ручьев, со студеной родниковой водой и живыми «вулканчиками» ключей на дне. Чтобы добраться сюда, последнюю часть пути, изможденные расстоянием и голодом, они не плыли, а буквально ползли через меляки и перекаты. Они отдыхали в глубоких, выбитых течением ямах. И потом снова бросались вперед, навстречу потоку, высунув из воды спину, терзая брюхо об острые камни и гальку. Рыбы были тощи, изранены, в буром, с красным отливом, брачном наряде. Самцы были безобразно горбаты, с изогнутыми клыкастыми рылами.

Только достигнув заветного, ей одной понятного места, кета наконец останавливалась. На быстром течении, у выхода придонных родников самка ударами хвоста выбивала ямку, выметывала в нее икру, и загребала галечником. Рядом с ней ходит самец. Свершив главное дело жизни, рыба оставалась у гнезда сторожить икру от прожорливого дальнего родственника гольца или какого другого хищника, а заодно отгонять своих же товарок, которым приспело время метать икру и они облюбовали для этой цели уже занятое место. Рыба ходила медленными кругами около сооруженного ею холмика, спокойная, умиротворенная. Жизнь нового поколения зачата, и теперь ее уже ничего не интересовало. Кете не увидеть свое потомство: мальки выклюнутся из икринок только месяца через три-четыре, а ей осталось жить всего несколько дней. Она еще с недельку покружит у родников, где когда-то родилась сама, где в трескучие морозы родятся ее дети, потом сонно ляжет на дно, чтобы больше уже не проснуться. Странное дело: дороги родителей и детей так никогда и не пересекутся.

– Это же надо придумать такую моду – умирать после первого же икромета, – сетовал старый егерь, который как-то проводил меня на нерестовое озерко в верховьях Биры. Стояла поздняя осень, и выпавший ночью обильный снег враз одел и тайгу, и сопки, и поросшие травой и кустами берега. Только озеро оставалось округлым темным пятном на бескрайнем белом фоне. Сквозь воду проглядывалось дно со множеством холмиков из белесоватой гальки и рядом с ними довольно густо тела мертвой уже рыбы.

Пейзаж после битвы, да и только. Одну кетину прибило к берегу. Егерь подцепил ее палкой. Кожа да кости, одна оболочка, вчера еще живая, – все, что осталось от недавнего красавца лосося. Десятки лет мой провожатый наблюдал за этим превращением и все не мог привыкнуть.

Удивительная, непонятная загадка природы. Почему долгий процесс эволюции определил дальневосточному лососю такую долю: метать икру только в том месте, где сам некогда увидел свет, и гибнуть сразу же после нереста? Может быть, это имеет какой-то высший смысл, и по-своему мудро, но честно говоря, стоя над озером, дно которого устилала мертвая кета, мне показалось, что природа затеяла в данном случае рискованный эксперимент.

Народившись зимой, молодь кеты к весне окрепнет, наберется сил. питаясь всякой речной мелочью, и с вешними водами скатится в море. За четыре-пять лет вольной океанской жизни она вымахает в полупудовых красавцев, и тогда инстинкт подскажет: пора возвращаться домой и дать жизнь новому поколению. К устью Амура косяки осенней кеты подходят с севера, со стороны Охотского моря, ориентируясь на привкус пресной воды, которую великая река выносит в лиман и дальше в Сахалинский залив. Хватив «пресняка», кета перестает питаться. Теперь ее уже ничто не отвлекает от главной и сейчас единственной цели – быстрее прийти к нерестилищам.

Чем ближе Амур, чем преснее вода, тем быстрее ход рыбы. Она торопится – ведь иным косякам предстоит отмахать около двух тысяч нелегких верст. Против течения, через меляки, через заторы. Кете нужно разминуться с браконьерскими сетями и сноровистыми лапами медведей, поджидающих рыбу на таежных перекатах. Ей многое нужно одолеть, чтобы прийти домой, исполнить главное дело жизни – продлить род свой, а потом умереть.

Природа не пожалела сил, программируя эту испепеляющую преданность рыбы своей реке, родному ручью, вкладывая в «память» крошечных мальков информацию об обратной дороге домой, какие-то мельчайшие приметы, по которым в конце жизни они из сотен рек и ручьев найдут тот единственный поток, в котором некогда увидели свет. Но, видимо, природа чего-то все-таки не учла, а может быть, просто перестаралась, ибо сила инстинкта обернулась против рыбьего рода. Отрезок времени продолжительностью в четыре-пять лет вполне достаточен, чтобы различные естественные и так называемые антропогенные факторы успели сделать непригодными для нереста некогда облюбованные лососем места. В очень засушливое лето мелкая речушка может пересохнуть, «отшнуроваться» от главной реки сухими плесами, из-за рубок или таежных пожаров могут иссякнуть животворные родники, их легко забить топляком во время лесосплава, отравить древесной корой, складируя бревна на берегу. Пришедшей на икромет рыбе будет некуда податься – она погибнет, так и не дав потомства. Человек – не ангел, и любители поживиться за счет матушки-природы, увы, еще есть. А уж кета на сей счет – золотое дно. Велик ли труд – пересыпать сеточкой речушку в таежной глухомани, зато можно взять всю рыбу, идущую вверх по ней. И в каждом таком случае результат будет один – в конце следующего жизненного цикла кеты сюда на нерест уже никто не придет, речка в тот год останется «яловой». А стоит этому повториться несколько лет кряду, и она уже навсегда лишится почетного имени нерестовой.

К счастью, люди поняли, что этак нехитро полностью извести лососевый род. Были ужесточены правила лесозаготовок. Разработан и принят целый ряд рыбоохранных мероприятий. Выросло воспроизводство лососевых на рыбоводных заводах.