Пожар

И, вытирая рукавом пиджака вспотевшее мясистое лицо, обросшее черной бородкой, обратился к Кизлякову:

- Евстигней Максимыч.

Кизляков торопливо приподнялся, оперся руками на стол, прокашлялся и протяжно воскликнул:

- Граждане, наш день догорел, его предзакатный свет едва дрожит на кресте Тихвинского монастыря, а мы собрались вот сюда, наслаждаемся его сумраком, его предсмертными судорогами. Я говорю вам, что день умирает и никогда не вернется в нашу Чернявку. Запомните - никогда! Вместо него придет новый день, день страшный, день беспросветного горя и страдания. Но плач наш будет бесполезен и никому не нужен, ибо жизнь эта, последние минуты которой мы вот сейчас доживаем, никогда, повторяю, не вернется к нам. Завтра на поля, которые мы любовно своими мозолистыми руками обрабатывали, придут железные чудовища, начнут их взрывать и будут осквернять не только наш благородный, многолетний труд, но труд и наших отцов, дедов и прадедов... Вы понимаете, что это значит, а? Труд дедов, и прадедов...

- Понимаем! Как, батюшка, не понять! - трагично взвизгивали несколько баб.

Мужики тяжело сопели, возились:

- Вот это режет, сукин сын!

- Чай, не зря в семинарии на попа учился.

- Ему только бы попом быть!

- Что ж, он и может. Говорят, сам не захотел в молодости... в купцы подался.

- Он не только баб, сатана, прожигает...

- ... Железные чудовища перевернут в заветных могилах праведные кости наших отцов и дедов... - все также исступленно продолжал Кизляков.

- Так вот, дорогие граждане, - выпрямляясь и отрываясь от стола, выкрикнул Кизляков, поднял глаза на сгрудившихся женщин, старух и мужиков. - Так вот...

Но тут нагрянули сразу два, события неожиданные и непредвиденные, оборвавшие пламенную баталию Кизлякова.

Раздвигая по сторонам прослезившихся не на шутку баб и старух, пробрался вперед лет шестнадцати парень. Подошел вплотную к президиуму, остановился напротив Кизлякова я обратился к нему с ошеломляющим спокойствием и смелостью:

- Гражданин Кизляков! - он точно рапортовал перед высшей властью, - Ваша дочь, Настасия Евстигнеевна, отправилась час тому назад в Щигровский РИК на регистрацию, на предмет совместного сожительства с комсомольцем Владимиром...

Впиваясь похолодевшими глазами в развязно стоявшего перед ним парня, Кизляков почувствовал сильное дрожание в ногах, покалывающий озноб в пояснице.

- Что?., что?... - бессвязно бормотал он, стараясь как можно глубже вникнуть в рапорт парня. - Что? что такое, а?! Моя дочь...

Парень вторично отчеканил без единой запинки в голосе. По рапорту было видно, что парня подослали комсомольцы с этой убийственно - оглушительной новостью к Кизлякову, чтоб Кизляков, а вместе с ним и вся его партия проиграли сражение. Мордаплюев и Шалавин маневр отлично раскумекали и в отчаянии переглядывались между собой. Один только Кизляков никак не мог очухаться. Народ, особенно бабы и старухи, были оглушены этой новостью, она мигом вышибла из их памяти все ужасы, которыми оглушал Кизляков.

Тогда Шевяков, угадав, что Шалавин и Мордаплюев сговорились сорвать собрание, быстро поднялся на скамейку и обратился к толпе, глухо рокотавшей в густой темноте: