Капли теплого дождя

– Мама, сколько лет было Ленке?

– Нет, Степа, она не Ленка тебе, а Елена Григорьевна, она для меня только Ленка – по возрасту, да еще, поди, маленько родня. Мы с ней потихоньку роднимся, никто даже не знат...

– А зачем смотрела в зеркало Елена?..

– Григорьевна-то? Вот доживешь до тех лет и узнашь. Любовь, Степа... Любовь и калечит и лечит, из ума человека выбрасыват. Ну ладно, не туда мы поехали.

– А в зеркало смотреть страшно? – опять пристает к матери Степа. Ему нравятся эти разговоры о чудесах, о таинственном. Он ловит каждое слово – и замирает душа...

– Ох, страшно, Степа! Сильно страшно, сынок, – на зеркало. Я потому и карты предпочитаю. Не нашего ума зеркало. Там и люди показываются и мертвецы, А я слаба, труслива, меня прямо в холод бросат, а то в кипяток. Худые совсем нервешки.

– А если черт выйдет? На это зеркало?.. – Степа сдвигает брови, серьезничает, а самого разбирает смех. Он любит мать попугать, поводить на какой-нибудь хитрой смешной веревочке, а она верит ему – простая душа...

– Нет, сынок, не стращай меня своим чертом. Я и так в своем детстве напугана. Все было со мной, всяки страхи. Я и с воза с жердями падала – лошадь-то понесла, а я на телеге сидела. Кого, раньше-то за дитями разве следили? Все недосуг да на пашне, да собрались в город поехали – на каки-то на легкие заработки, а я все с мамой одна. Она – за дровами в деляну, и я – за дровами. Она – на луг за сеном, и меня – рядом, в телегу. А обратно сижу на возе да песенки напеваю, а надоест – возьму с горки этой и покачусь. Как только под колеса не попадала, а под копытами много раз была – лошадь только пофыркат да остановится. А то еще совсем пятилетию меня пороз Васька топтал. Я ведь никого тогда не боялася – кого взять, пятилетня дак. Везде шагом ходила, вразвалочку, а глаза вечно задраны, не признаю никого. Таку и пороз увидел, невзлюбил таку горду. Разбежался и побежал. А я сжалась в комок, присела, он и пробежал надо мной, дурак. А на мне ни одной царапинки. Так что ты меня не пугай. Васька тот чем не черт, и таки же рога. Так что, Степушка, не пугай меня, я давно всем светом напугана, теперь всего опасаюсь. А как? Для чего нас учит судьба?.. Потому и на зеркало не гадаю, спаси меня, сохрани. Вон чё вышло у Ленки, как оно обернулось.

– А я не верю в зеркало! Не бывает... – опять упорствует Степа и лезет на грех. Он знает, что теперь мать рассердится и начнет убеждать его, горячиться, вспоминать разные побывальщины, а ему то и нужно – послушать эти тайны и чудеса.

– Хошь верь, хошь – не верь, – продолжает мать, – но только Ленка сама рассказывала, да и Николай подтверждал.

– Она, поди, уснула у зеркала. И сочинила во сне, – не унимается Степа, а у самого глазки, как у хорька. И веселье в них неподдельное, но мать то ли не видит, то ли вся увлеклась.

– Зачем уснула? Тут не заснешь. Тут сидишь на стуле, себя не чуешь. Тут человек-то весь напрягается, все косточки его дрожжат да подпрыгивают. Каку надо сохранять выдержку, а не то заболешь, не к нам будь сказано. Сильно, Степа, по нервам бьет, а мы все, говорят, из нервов. Да и ворожить надо правильно...

– Как надо-то? – снова ловит ее Степа на слове и смотрит матери прямо в лицо, не мигает. Но мать не отводит глаз, а кивает решительно и делает знак рукой – подвигайся, мол, слушай.

– А я расскажу, сынок, все по порядку. Как надо правильно и неправильно. Садись поближе, запоминай.

И Степа замолкает и подвигается ближе. Лицо у него спокойное, любопытное. Он любит эти минуты полной, прямой откровенности. И не столько теперь слушает ее голос – все эти тайны, истории, – сколько радуется этим чудесным часам. Мать потихоньку рассказывает, словно бы сказку или книгу читает, а ему делается так хорошо, так чудесно, что страшно даже: вдруг это все оборвется и голос ее замолкнет. А мать говорит, говорит и ни о чем не догадывается, а Степа смотрит на нее, и тихая, спокойная улыбка скользит по ее лицу.

– Гадать на зеркале надо правильно, а неправильно всяк сумет. Ты хоть понимашь меня, Степа?

Он вначале молчит, потом встряхивает головой и невпопад отвечает:

– Слышу, мама, все слышу.

– Коли слышишь, то хорошо. В жизни многое пригодится. Жизнь-то долгая, Степа. Не узнашь, где падешь, где споткнешься, так стары люди говаривали, потому запоминай, сынок, пригодится... Значит, так: гадают-то на зеркало девки обычно, они женихов-то ждут. И непростое дело выходит. Надо девке вначале одеть чисту рубаху, да волосы свои распустить, да вынуть все гребешки и чтоб никакой прически, а потом ночи жди, чтобы было двенадцать часов. И раньше нельзя и позже нельзя. Чтобы только полночь была, чтобы ровно двенадцать. В это время зеркало ставится, а девка или человек какой – напротив его. А зеркало нитками все опутыватся, а концы ниток в руки берешь и свечу зажигашь в то же время. Как свечка заколыбатся, как кверху заполыхат, так и смотри в зеркало, напрягайся теперь, кого загадать, тот и покажется. Встанет в рост и пойдет на тебя. Но ты его близко не допускай, нельзя близко да и опасно. Как только он близко окажется, как только дыхание услышишь, так сразу хватай в руки ножницы и обстригай нитяные концы, а не поможет, то в дверь ногой хабалясни и распахни, да не просто так, а приговаривай про себя: «Давай сгинь, пропади! Давай сгинь, пропади!» – и так повторяй до трех раз и поможет. Честно слово говорю, не совру...

– Честно слово-то – не корова, его можно продавать... – вдруг Степа смеется и замолкает на полуслове. Не хотел ведь, нечаянно вылетело – просто вспомнилась поговорка, а вот мать, наверно, обиделась, и он ежит плечи, и лицо виноватое, и глаза повлажнели – на мокром месте. Жалко, жалко до слез этой истории – вдруг мать сейчас замолчит и не докончит рассказ. Но та и не думала обижаться. Она только посмотрела на него долгим взглядом, позевнула рассеянно и снова заговорила: