Ситцевые занавески

Еще минут на триста – пропадай эти экзамены и стипендия вместе с ними! Спать хочу, есть хочу, больше ничего не хочу, – так вроде бы безвольно расслабляясь, он тем не менее трезво уже посматривал на развалы учебников и тетрадей, ждавших его на столе, на подоконнике и табуретке, на гимнастическую резину, клубочком свернувшуюся у порога, на черные, холодные лбы гантелей, высунувшихся из-за печки – надо было начинать день, и Коля встал, тоже распахнул окно, раздвинул пестренькие занавески, чтобы не замедляли хода утренних свежих волн. Передвигаясь потом по комнате, выжимая гантели, растягивая резину, приседая, он продолжал ворчливо насмешничать: «Сдался мне этот режим, плевал я на всякие распорядки и беспорядки, я вольно жить хочу, отдыхать и веселиться. Лениться хочу, груши околачивать, наследство хочу получить».

Эта Колина склонность оговаривать себя, переиначивать на словах каждый свой вдох и выдох проявлялась не только в дремотно-брезжущие утра, но, пожалуй, более всего в прочие, ничем не замутненные минуты.

К примеру, какой-нибудь институтский приятель, напуганный накануне сессии собственной ленью и праздностью, приставал к Коле:

– Колька, вывернемся, нет? Нет, ты почему такой спокойный?! Весь в шпорах? С профессурой домами дружишь? О, о! Весело ему. Выгонят же!

Коля похохатывал, приобнимал приятеля за плечи:

– Не дергайся. И будешь долгожителем. У меня вон дед к сотне подкрадывается. А почему? За жизнь ни одной нервной клетки не потерял. Вот как-то пошли с ним за черникой. Ходили, ходили – пустая тайга. Я уж язык высунул, на плечо положил, норовлю присесть на обочинке. А дед меня учит: не думай, не думай, паря, что устал. На ходу и отдохнешь...

– Колька!

– А ты: пропадем, пропадем! Будут экзамены, на ходу и сдадим. Я, знаешь, как делаю? Учебники под подушку, конспекты под бок и – сплю. Обучение во сне. С утра – умны-ый, аж голова трещит.

Приятель, ругаясь, отмахивался, убегал, а Коля весело кричал вслед:

– Не дергайся, па-ря! Хороших отметок на всех хватит! Не обойдут! – И круто поворачивал, торопился домой: конспектировал, чертил, читал, запоминал, а где туго подавалось, зазубривал – беспечность беспечностью, а прилежание прилежанием.

Размявшись, умывшись, Коля вспомнил, что собирает на летний костюм, всю стипендию относит в сберкассу, в тумбочке у него шаром покати – ни крошки хлеба, ни щепотки чая, ни кусочка сахара. Зимой, однако ж, копить – откладывать куда легче: старушки, населявшие нагорное предместье, прямо-таки охотились за Колей – одной дров поколоть, другой снег со двора выкинуть, третьей уголь разгрузить. За Колей в очередь вставали с понедельника, нарасхват был Коля, зато и кормился бесперебойно, даже капризничал: от картошки отказывался и кашу пренебрежительно отодвигал. Летом же – зубы на полку. Пока огороды садили, была еще в Коле, в пахаре и сеятеле, нужда, а уж полоть старушки сами готовы, сами в охотку меж грядок поползают да и польют сами – при летних-то водопроводах.

Коля, натощак листавший учебник и, в сущности, не видевший его, вдруг затих, прижал ухо к стене: вроде бы завздыхала, закашляла хозяйка. Нет, глухо. Показалось. И пусть, родимая, поспит на здоровье. Никаких завтраков квартиранту не надо. Все он уже вылизал в доме, все гвозди заколотил, все щепки собрал – может и не евши теперь жить. На старости-то только и отоспаться. Пусть отдыхает! Пусть хлеб в буфете черствеет, пусть из яиц птенцы вылупляются – нам торопиться некуда.

Он вышел в прихожую, приложил ухо к соседней двери: «И Евдокия пусть спит. В молодости тоже поспать не вредно. Сил надо перед сменой набраться. А сыр ее в чулане пусть заплесневеет. Пусть его мыши съедят. Завтракать всем охота. А мне этого костюма и даром не надо. Эка невидаль: бежевый, с шоколадной полосочкой. Пусть пижоны носят. А мне и так хорошо».

Осторожно, не постучал – поскребся в хозяйкину дверь:

– Милитина Фоминишна-а... Спите, нет? Милитина...

Хозяйка гулко, с надрывом закашляла, зазвякала стаканом, причмокивая, попила, забренчала спичками, закурила. Наконец, пробасила:

– Здоров, Кольча. – Она родом была из Колиных мест и звала его по-тамошнему. – Спасибо, разбудил. Черт знает, что за сны повадились!

– Ничего, Милитина Фоминишна. Все равно – утро доброе. – Коля уже говорил погромче, понапористее, но дверь не открывал: шибануло бы сейчас прокуренно-кислым, старческим.

– Ну, добро. Понятно. Еще что за новости!

– Да вот на разнарядку на утреннюю пришел. Может, сделать что, сбегать куда?