Среди всех драматургов мира, писавших в конце XIX и первой половине нашего века на английском языке, не было ни одного, равного Джорджу Бернарду Шоу (1856 – 1950). Его талант и публицистическая страстность, его борьба за свободу народов и фанатическое стремление к возвеличению человека всегда будут привлекать сердца потомков.

У писателя было безрадостное, необеспеченное детство и фактически не было юности: в 15 лет он начал работать учеником в банке. В 20-летнем возрасте Шоу переехал в Лондон и начал трудную борьбу за право войти в литературу. Одновременно он увлекается политической жизнью английской столицы, посещает митинги, собрания и активно выступает на них.

В 1876 году Шоу познакомился с дочерью К. Маркса Элеонорой и через нее сблизился с К. Марксом и Ф. Энгельсом. Дружба с ними и их близкими длилась до самой кончины Ф. Энгельса. Однако близость с великим учителем не удержала Шоу от вступления в реформистское «Фабианское общество», в плену оппортунистических идей которого Шоу находился до 20-х годов нашего века.

После победы революции в России Шоу начинает живо интересоваться коммунистическими идеями. Когда весь капиталистический мир ополчился против молодой Советской республики, Шоу мужественно выступил в ее защиту. В 1921 году он послал В. И. Ленину свою книгу «Назад к Мафусаилу» с надписью: «Ленину, который один среди государственных деятелей Европы обладает дарованиями, характером и знаниями, необходимыми человеку на столь ответственном посту». В 1930 году Шоу существенно помогает созданию центрального органа Коммунистической партии Великобритании – газеты «Дейли уоркер» (ныне «Морнинг стар»), став ее крупным пайщиком. (Свой пай Шоу из газеты не забрал и о судьбе его не сказал ничего в завещании, то есть фактически оставил в дар.) В это же время он выступает (пьеса «На мели») с идеями социалистического преобразования общества по примеру Советского государства. В 1931 году писатель посетил СССР, где было торжественно отмечено его 75-летие. Свой самый первый визит в СССР Шоу нанес «вдове Ленина», Н. К. Крупской, с которой вместе посетил Мавзолей В. И. Ленина и возложил венок.

Наивный социолог в начале своей политической жизни, Шоу стал трезвым социалистом и сторонником коммунизма в конце ее. Он всегда был искренним и пламенным гуманистом, мечтавшим о «сверхлюдях» будущего – добрых, самоотверженных, живущих в обществе, не Знающем капиталистических уродств: войн, нищеты, эксплуатации, угнетения личности.

Приводимые автобиографические заметки писателя публикуются на русском языке впервые.

Мой отец был ирландский протестант из угасающей ветви младших сыновей.

Он не имел ни наследства, ни профессии, ни ремесленного мастерства, ни квалификации в какой-либо определенной отрасли общественной деятельности. Вероятно, он чему-то обучался, потому что умел писать и читать и вести счета более или менее неточно. Он одевался как джентльмен. Но это был джентльмен без доходов джентльмена. Он определенно не имел законченного образования, потому что я никогда не слышал, чтобы он рассказывал о какой-либо школе или колледже, претендуя на звание их выпускника. Однако он был убежден, что во всех Шоу есть некая врожденная черта родовой знатности, как владетелей земельных наделов в Ирландии и сподвижников Вильгельма Завоевателя – я имею в виду Вильгельма Голландца, а не нормандского авантюриста".

Эту черту знатности всех Шоу мой отец распространял и на живых представителей рода. Один из потомков обосновался в Дублине, где учредил Королевский банк, который старожилы, еще на моей памяти, называли «Шоуинским банком». Он был произведен в баронеты и основал фамильную усадьбу Буши-Парк. Отец был вторым кузеном баронета и обладал почетной привилегией нанимать экипаж для участия в похоронных процессиях из Буши-Парка и правом присутствовать там на некоторых праздниках.

Однажды мой отец преодолел семейный снобизм: он снизошел до чиновничьей службы и с удовлетворительным успехом предъявил государству претензию на занятие какой-то должности во Дворце правосудия. Но должность эта вскоре была отменена, и он был уволен. Продав право на пенсию, отец вложил деньги в торговлю зерном, о чем он ни малейшего представления не имел и чего ни в малейшей мере, насколько я могу судить, до самой своей смерти не постиг...

Наша мать не затрудняла себя заботами о нас, ее детях, потому что никогда не была обучена науке материнства. Все заботы о том, что дети едят и пьют, она оставляла целиком на прислугу, которая получала 8 фунтов в год и не умела ни читать, ни писать. Так мы росли, никем не руководимые и вынужденные заботиться о себе сами; мы встречали наши жизненные трудности самостоятельно, приобретая опыт, переламывая себе руки и ноги, и это было неизбежно при множестве глупостей, допущенных нами. Пустить теленка в фарфоровую лавку – совсем не единственный способ научить его ходить вдоль дороги. Коротко: моя мать с технической точки зрения была работником культурного просвещения и по современным понятиям может быть квалифицирована как богемно-артистическая анархистка с привычками и манерами леди...

Она обладала прекрасным меццо-сопрано, исключительной чистоты тона, и для разработки голоса брала уроки у Джорджа Лии. уже зарекомендовавшего себя в Дублине в качестве дирижера оркестра, организатора концертов, учителя пения, столь оригинального и еретичного направления в преподавании, что его успех в организуемых им представлениях зависел главным образом от его учеников... Он распространял свой едкий критицизм и на врачей и поражал нас употреблением лишь черного хлеба вместо белого и ночным сном при открытых окнах – обе эти привычки я перенял у него и не оставляю до сих пор. Его влияние на наш дом пропитало меня скептицизмом и недоверием к академическим авторитетам, крепко сидящим во мне еще и сейчас.

Лии не только научил мою мать петь по методу, который прекрасно сохранил ее голос до самой кончины в возрасте свыше восьмидесяти лет, он создал в ней основания и веру, чтобы жить далее...

Наша просто смехотворная нищета была достаточно обычной для таких, как мы, и не слишком бросалась в глаза в бедной Ирландии, если принять во внимание нашу полную отчужденность от обширного и преуспевающего клана родственников отца. Когда-то баронет, владелец Буши-Парка, был аристократически демократичен и даже принимал в своем поместье троюродных кузенов, в том числе и моих родителей. Он был особенно внимателен к моей матери. Я ни разу не был там, впрочем, один раз – на похоронах. (Вообще похороны всех Шоу обставлялись с мрачной помпезностью.) Однако если бы мой отец был способен превратить свои социальные возможности в текущий счет, то я получил бы вполне респектабельное, соответствующее нашему социальному положению воспитание.

Моя мать тоже принадлежала к привилегированному, избранному слою и, как невеста моего отца, была приветствуема во всех отношениях. Она очень хорошо пела, а все Шоу, в чей род она должна была войти, были очень музыкальны. Женская часть Буши-Парка могла «выдать музыку» на пианино и поддержать мелодию в хоре и тонике, субдоминанте, доминанте и опять в тонике. Мой отец играл на тромбоне и мог сымпровизировать аккомпанемент басу, на любой мотив, не перескакивая чересчур раздражающе в другую тональность. Мой старший дядя Барней (я предполагаю, мое имя Бернард было выбрано в его честь, хотя он сам был для нас всегда «дядя Вильям») играл на офиклайде – устаревшем медном инструменте – гигантской трубе с клапанами, теперь уже замененной тубой... Моя тетя Эмилия играла на виолончели, а тетя Ша (Шарлотта) обладала красивыми руками и под стать им изысканностью манер и внешности – для демонстрации их она пользовалась арфой и тамбурином.

Вы можете спросить, почему же при таких безусловных совершенствах моих предшественников и явных социальных возможностях я не был респектабельно воспитан? К счастью или к несчастью (все зависит от того, как смотреть на это), мой отец был подвержен ужасной страсти, которая наглухо закрыла все двери общества перед ним. Соответственно это распространилось и на мать, которую, конечно, тоже не стали бы принимать без него. Если его приглашали к обеду или на вечер, он никогда не был трезв, когда приходил, и всегда был скандально пьян, когда уходил. Конечно, веселый забулдыга может развеселить и зажечь компанию ему подобных: даже вздорный, драчливый пьянчужка может быть приемлем между простыми людьми. Но мой отец, по теории трезвенник, измученный стыдом и угрызениями совести, а в действительности несчастный пьяница и бедняк, даже будучи только навеселе, уже был непереносим в строгом аристократическом обществе. Настало время, когда мы оказались совершенно социально отторгнутыми. За весь период моего детства я не помню случая, чтобы мои родители наносили какой-либо визит в приличный дом. Если бы они отправились на обед к кому-нибудь, мы, дети, удивились бы этому еще больше, чем если бы весь дом оказался охваченным пламенем.

Мой отец все-таки переключил свою убежденную трезвенность с теории на практику, когда небольшой инсульт в одно из воскресений поставил перед ним совершенно решительную альтернативу: либо бросить пить, либо погибнуть. К счастью, это не имело более тяжелых последствий, но предпринятая реформа, радикальная и совершенно окончательная, пришла слишком поздно, чтобы спасти семью. И я, оторванный от той общественной борозды, в которой все легко и без затруднений поворачиваются один к другому, вырос диковатым и крайнее невежественным в смысле общепринятых норм поведения. Моя мать, воспитанная, как королева Виктория, была слишком гуманна, чтобы причинить ребенку те же страдания, которые сама вытерпела в детстве. Кроме того, она воображала, что правильное поведение и хорошие манеры – наследственный дар, и считала, что многое из того, чем она обладала благодаря обучению, было вложено в нее самой природой. Как бы то ни было, она никогда ничему нас не учила, оставляя все на попечение врожденной силы: голубизны нашей крови.

В то время я еще не имел ни малейшего опыта укоров совести, если мне приходилось говорить неправду ради избавления от трудностей. Более того, я просто неистовствовал в сочинениях всяческих драматически запутанных историй. Даже еще будучи мальчиком, я был невероятно театрален, наверно, потому, что, как говорят актеры, «видел себя в характере». Такое бывает очень редко, но меня так тянуло на сцену, заполненную злодеями и демонами (в моей спальне в Далке я изрисовал белоснежную стену акварельными фресками, изображавшими Мефистофеля), что, должно быть, я сам заколдовал себя. Поэтому, когда природа закончила совершенствование моей внешности, где-то в 1880 году (пока я не достиг 24 лет, на моем лице лишь едва пробивался нежный пушок), я обнаружил, что, экипированный длинными усами, нависшими густыми бровями, саркастическими ноздрями, я похож на оперного дьявола, чьи арии (музыка Гуно) я распевал в детстве и чьи позы я напыщенно повторял в отрочестве. Позднее, когда передо мной прошли поколения, я увидел, что фантазии актеров и художников входят в жизнь в виде»живых мужчин и женщин. Я понял: воображаемое относится к реальной жизни, как эскизные наброски относятся к картине. Мир полон гадких людишек только потому, что когда-то, будучи детьми, они были взяты в театр на представление, в котором в главной роли фигурировал отвратительный злой гномик. Мы скоро будем иметь всюду и везде женщин с чертами обольстительных соблазнительниц только потому, что они, будучи девочками, попали в картинную галерею и напичкались там амбицией обязательно стать похожими на «змею старого Нила», как называет Антоний у Шекспира свою Клеопатру.

Великий институт – семья, – являющийся гнездом, в котором у тщательно воспитывающихся детей выращивается почтительность к родителям, для меня был крайней противоположностью. В большинстве семей всегда есть какие-то неприятные тайны, скрываемые от посторонних, – «скелеты в чайном буфете», как говорят в Англии. В клане моего отца было много дядей и тетей, кузенов и кузин, то есть много чашек в буфете и, вероятно, немало скелетов среди них. Нашим собственным скелетом было пристрастие моего отца к спиртному...

Затем существовал еще мой дядя Вильям – милейший, добродушный человек, с врожденным чувством собственного достоинства. В более ранней зрелости он был не только заядлым курильщиком, но и столь же закоренелым пьяницей, так что один из его приятелей, как-то побившийся об заклад, что застанет Барнея Шоу в 6 утра трезвым и застолбит его в этом состоянии, проиграл пари. Но это могло произойти с любым пьянщей. Что придавало делу особенную примечательность и юмор – это совершенно неожиданный поворот: мой дядя внезапно, буквально одним махом, оборвал курение и выпивки, полностью посвятив себя достижениям успехов на офиклайде. В этом невинном и красивом увлечении безупречный старый холостяк-аристократ пребывал много лет, как вдруг, к изумлению всего Дублина, так же внезапно отрекся от офиклайды и вообще от всей музыки и неожиданно женился на леди из высшего круга, весьма набожной и благочестивой.

• Страницы:
• 1
• 2
• следующая

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.