Рывок

– Ничего-о, – сказал он, пытаясь удержаться на взятой им сразу бодрой ноте, да тут возникла еще трудность: надо было говорить по-чувашски, а слова не приходили вовремя, привычно просились русские. – Мне... по должности не полагается... мерзнуть... Даже вспотел...

Геннадий рассек куртку по «молнии», рывком снял ее, кинул на скамью и подсел к чаю – наконец-то заняты стали и рот и руки. Сидели друг против друга и тянули из кружек кипяток – сухие оба. скуластые и упрямо прямые.

Но кружка, хотя и большая была, все же показала дно. Геннадий не выдержал первым, только не нашел, о чем заговорить, и выпалил намеченное напоследок:

– Я ведь, мама, насовсем приехал.

Она не сразу и поняла. Потом глянула настороженно на скамью, где лежала куртка, и перевела глаза, вопросительно недоверчивые, обратно на сына.

– Вещи я контейнером отправил. Ну, поездом, ящики там большие такие... Скатаюсь через пару дней в Канаш, получу.

Мать пошевелила губами, то ли соображая насчет контейнеров, то ли еще что. И сказала строго, решенно:

– Что тебе тут делать-то?

Прозвучал вопрос как приговор: не умеешь ты ничего в деревне, да и не захочешь.

Но предвидел Геннадий такой оборот.

С тех пор, как вызрела мысль вернуться домой насовсем, настроился он до того, что наяву стали видения мучить. Вот будто едет он по снежному целику за сеном на дальний Сагин - луг, и вкусно пофыркивает лошадь, и поет под полозьями снег, и такое белое приволье вокруг, что никакая чернинка тут немыслима... Или будто стогует он с мужиками клевер на Улюн-поле: рубаха прилипла к парному телу, мышцы полнятся дрожью, но подает, вздымает он долгоручным рогалем пудовые навильники аж к самому небу, а там, в светлой сини, стоит с граблями Васса, вершит стог. Конечно, понимал Геннадий, что грезит впустую, что даже лошадь запрячь он наверняка теперь не сможет, уздечку, небось, перепутает с супонью, а с Вассой – так вообще шут его знает, что за глупости... Но что поделаешь, вдолбилось намертво: вернусь и займусь каким-либо простым и всем понятным делом, нечего воображать из себя гения! Тем паче не состоялся гений-то.

И сейчас он уверенно выдал матери заготовленный давно ответ:

– Найду, чем заняться. Совсем, что ли, ни на что не годен?

Теперь усмехнулась она. Но спросила о другом, тоже им предвиденном:

– А семья? Анжела как?

– Ну, не получилось у нас, мама. Видно, не ужиться вместе двум таким... сумасшедшим. Да и что это за семья? Она в Париже, а у тебя – что гры... – Геннадий чуть не выпалил горькую шутку, пришедшую однажды на ум со зла и тоски. – И сейчас она в Голландии, почти на целый месяц поехала, потом мне пришлось бы уезжать. Тоже надолго. Ни семьи, ни детей... – Мать согласно кивнула, и он приободрился. – Надоело все. Даже когда дома оба, и то у дядьки – ну, у тренера своего – приходится спрашивать, что можно, чего нельзя... Анжела тоже все понимает. Говорили мы. Не раз. Просто не решались – ни она, ни я. Квартира осталась ей, так что...

Он замолк выжидательно. Мать пододвинула свою кружку под краник, повернула его и стала смотреть, как журчит тоненько кипяток. Говорить больше она, кажется, и не думала.

– Ну, а у вас здесь что нового? – попытался он сделать вид, что все разрешилось само собой.

– У нас что. У нас хорошо... А ты вот... Отец огорчился бы. У тебя там, он все говорил, важные дела.

Мать была права: отец переживал бы сегодня. Хотя... может, он как раз понял бы? Он понимал суть сыновьего «дела» и именно поэтому уловил бы, почему тот решил оставить его. Плохо они пошли, дела-то, настолько плохо, что он не просто уехал, а, прямо сказать, сбежал.