Третий в домашней войне

Не стал дожидаться, спрыгнул со ступенек и помчался в магазин, соображая по пути, что можно было бы, конечно, и не рвать от дедули, застрять около, дать тому возможность проявить себя во всем блеске заупокойного остроумия и врезать. Не все ж терпеть от них! Но больно хил, одна труха, две бутылки в сетке – и те перегнули, даже смотреть неинтересно, нехорошо, как-то не по себе становится, если смотреть. К тому же Маринка... Вдруг объявится и услышит, как.я старичка поливаю. Эта самая Маринка... До чего дошло, однако. Прямо из ничего возникает в последнее время! Чуть чего – вот она, пожалуйста. Прямо из воздуха. Во навострилась! И, как говорится, корректирует твое поведение. Прямо не скроешься, отовсюду глядит, не дремлет, как майор Пронин. Свихнуться можно. Вот войду в магазин, а она там. А чего особенного? Вполне могла вернуться из своей деревни. Чего-нибудь забыли, а ее как «самую молодую» и послали, объяснял себе, убеждая себя, но все-таки верил плохо. Слишком это было для него хорошо, а в последнее время он как-то отвык, чтоб ему было хорошо.

Ну и правильно, что не поверил. В магазине к кассе тянулась коленчатая кип пса очереди, серая, вялая, как сама скука. И хоть он сразу насобирал в металлическую корзинку бутылок с молоком и за разливной сметаной простоял не больше трех минут, очередь в кассу вязала его по рукам и ногам всерьез и надолго. Оказывается, «выкинули» глазированные сырки и майонез в пакетиках, и все, кому надо и не надо, глядя друг на друга, из одной зависти, как это всегда бывает, бросились «выбивать». Ну и, конечно яге, сами же недовольные, что, мол, это форменное безобразие, когда работает одна касса, тем более безобразие, что день выходной, что это у них, у магазинных работников, заведено – держать в выходной два кассовых аппарата на замке, это им нравится, когда люди стоят, они привыкли издеваться над трудящимся человеком. И еще о том толковали бесперебойными занудливыми голосами, что хоть лето и пришло, а летом и не пахнет, одно название, дожди льют и льют, хотя в широкие стеклянные окна прямо у них под носом видно, что солнце светит вовсю, что небо голубее не придумаешь и все блестит, как новенькое и праздничное: стремительно мелькающие спицы велосипеда, листья тополей, трава на газоне, металлические нашлепки на ошейнике добермана, отличного, поджарого, одни сухие взрывчатые мускулы. Но слушать всю эту чушь надо, никуда не денешься. Вот этим-то и противна больше всего очередь. Нудит, нудит, пока ты сам вдруг не почувствуешь, что и тебе жить надоело, пора в петлю. Еще понятно, если бы состояла она из одних истертых, изношенных стариков-старух, а то ведь и довольно молодые женщины разнудятся – не унять. Даже когда вдруг явилась добавочная кассирша, очередь вместо нормального удовольствия разразилась радостным раздражением:

– Вот, пожалуйста, вам! Значит, могли и раньше! Не спешили! Издевались! Порядочки...

И только один человек стоял смирно и улыбался. И ладно бы где-то уже близко к кассе, а то ведь позади всех, в самом конце второй очереди к новенькой кудрявой кассирше. Даже как-то странно, словно бы ему исключительно все нравится: и очередь, и отсутствие качественной вентиляции, о которой тут все уши прожужжали, и то, что он не первый, а десятый. Юрка специально просчитал. И подумал ненароком: «Может., сумасшедший какой?»

Однако старичок вдруг вышел из очереди и вполне осмысленно пошаркал домашними тапочками к секции, где лежали в пакетах расфасованные яйца – по десятку в каждом. Он взял пакет, подержал на весу, потом попробовал прижать к груди. Это ему понравилось, и он кивнул самому себе и пошел туда, где стояли бутылки с молоком, взял одну в свободную руку. И все улыбался, не сильно, но все-таки. А когда вернулся к очереди, не стал искать свое законное место, опять встал в конце, что глупо, конечно. Юрка запомнил, за кем он стоял в первый раз, вон за тем гражданином с теннисной ракеткой и животом, – тоже мне спортсмен. Еле-еле удержался, чтоб не подойти и не открыть дедуле его права. И тетка, что за дедулей очередь занимала, намазанная, как клоун, с двумя тортами в цепучей руке тоже ни гугу. Ей что! Ей того и надо, чтоб кто-то забыл, где стоял: все ближе к кассе. Вот гады...

А дедуля там чего-то все никак не решит, как быть с яйцами и молоком, экспериментирует: то пакет прижмет к груди, а бутылку отпустит, то, наоборот, бутылку прижмет, а пакет подержит на весу. И до того это у него бестолково получается, что прямо очевидное – невероятное, нарочно не придумаешь. А один раз он чуть не выронил пакет с яйцами, чуть-чуть, рука у него задрожала-задрожала – тоска, лучше не смотреть, совсем конченый старичок-хилячок. Мотнул головой и опять улыбается, сам над собой: мол, вон я какой косорукий, и вообще. А они все, вся эта скандальная очередь, глядят и распрекрасно все видят, но это им невыгодно и изображают, будто ничего такого особенного не происходит.

Но старичок и не рассчитывает, знает им цену, сам по себе живет. И опять что-то ему стукнуло в голову, бросил очередь, пошаркал в угол, к упаковочному столу, поставил бутылку, принялся отыскивать свободной рукой карман на брюках. И все мимо. Прямо юмор, балдеж – шарит, шарит медленно так, коряво и никак не может сыскать карман на собственных штанах, только мажет пальцами около. Но все-таки не отступает, идет на прорыв и вот-вот... А ты, как последний идиот, «болеешь» – доконает идею или нет. Доконал! Рука в кармане! Можно дышать и подвигаться. Оказывается, все это время, пока он, доходяга этот, единоборствовал с собственным карманом, ты до того закоченел на месте в азарте и напряжении, что тебе в спину пальцем постучали – очередь-то вперед ушла.

Но события дальше развиваются, как не досмотреть. Дедуля нее не так просто искал карман. Чего-то он собирается из него вытащить. Вот тягомотина-то! Конечно, самое правильное – отвернуться, и пусть он там. Но характера не хватает. Охота досмотреть, чем кончится. И еще, хоть это, конечно, и идиотство, но кажется, что если за него будет хоть кто-то «болеть», он скорее решит свои проблемы. Но бестолковый до чего, однако. Отпад! Так ведь и не догадался положить пакет с яйцами, и проклятый этот пакет дергается и дрожит на весу в его руке, ну тихая жуть, ну скукота, аж скулы сводит, пока он пальцами второй руки, плохо сгибающимися, маленько скрюченными, все ищет, ловит чего-то там в кармане и никак, ну никак не может поймать. Ну скоро, что ли? Мураши по хребту. Ну чего, чего там так долго, так нудно рыться, только людям нервы мотать?! Кто только выпускает таких старых-престарых стариков в большую жизнь, кто позволяет им путаться под ногами и давить на психику?! Вон как пляшет этот чертов пакет с этими чертовыми яйцами – вот-вот выскочит из его жутко убогой руки, шмякнется на пол. Ну чего, чего он ищет в том чертовом кармане, может, там того и не было никогда?!

И вдруг догадывается – старик мечтает заиметь сетку, чтоб сложить в нее свои покупки. И соглашается: с сеткой ему будет куда удобнее и легче. Но, может, он свою сетку давно потерял? Там, где сдавал бутылки? Вот и копается, вот и суетится без толку. «Сколько ж можно все это смотреть?» – орет Юрка и на проклятого, настырного старика и на всю эту проклятую, гнусную очередь, которой плевать на все, лишь бы до своего облюбованного дотянуться и схватить. И еще он, пока шагает к старику, произносит кое-какие не очень культурные, но вполне целесообразные словечки. А то, что он идет к старику, его, конечно, несколько удивляет. Чего ему, обязательно, что ли, соваться в это дело? А он в общем-то и не будет соваться, он отдаст ему свой полиэтиленовый пакет, отберет у него покупки и сунет туда... Он с этого и начинает, очутившись вблизи карикатурно беспомощного, никому не нужного старикашки:

– Вы сетку ищете?

Старик кивнул и уставился на него странно веселыми, почти безумными глазами, но ответил вполне здраво:

– Точно. Но, видно, забыл где-то. Со мной это случается. Склероз, молодой человек, отличный склероз!

– А может, вы ее в другой карман положили? – предположил Юрка. – Давайте я подержу яйца, а вы пошарьте.

– А что! Может! – резво согласился весь какой-то малопонятный, нестандартный дедуля и, не мешкая, добросовестно нацелил свои скрюченные пальцы на нетронутый карман. И пока они подбирались к цели, то и дело проскакивая мимо карманной щели, пока они наконец всунулись внутрь и ковырялись там, выискивая, – в очереди, и в той, что к одной кассе, и в той, что к другой – наступила тишина. Не совсем, конечно, полная, кассовые аппараты гремели, но всякие разговоры истратились подчистую. Никто не ворчал, не нудил, не предъявлял вслух претензий к обстоятельствам. Юрка догадался о наступившей тишине не сразу, а по тому, как вдруг громко, отчетливо, точно поутру в пустынном дворе, прозвучал его голос:

– Знаете что, вы не ищите больше сетку. Хватит. Я вам дам полиэтиленовый пакет. Нате. Он немного с дырой, но это все равно. Вам же только яйца и бутылку положить. Выдержит. Ладно?

И тут вот, с этого момента с очередью что-то стряслось, и с той и с другой. Словно он, Юрка, не сказал какие-то совсем простые, по делу слова, а крикнул, и все проснулись, он позвал их на баррикаду, и все помчались за ним» Ну, то есть все так обернулось, что даже непонятно как, и Юрка вдруг почувствовал себя кем-то вроде вождя, революционера, способного увлекать массы за собой.

– Ты, мальчик, возьми лучше мой пакет. У меня целый. Нет, нет, лучше мой! У меня совсем новый! Зачем? Пакет может разорваться, а у меня лишняя сумочка, вот она! Возьми, возьми, мальчик! Пожалуйста, вот, вот эту, мою! – заговорила очередь на все голоса. И к Юрке со всех сторон потянулись руки с полиэтиленовыми пакетами, простые и в цветочек, а тетка с двумя тортами тыкала ему чуть не в самое лицо серебристой, в иностранных словах, очень красивой сумкой и упрашивала умильно:

– Мою, мою! Она легонькая и очень-очень прочная!

И Юрка растерялся, не зная, что предпочесть, как вести себя в таких необыкновенных обстоятельствах, когда ты поставлен столь высоко, что тебе доверено как бы решать судьбы людей, ты можешь одним лишь словом кого-то осчастливить, а кого-то вогнать в тоску и неприкаянность. Видела бы мать! Или отец! А если б Маринка...

И он мялся, не решался предпринять что-то конкретное еще и потому, что был сражен внезапным открытием: какой же, однако, он непуганый идиот, до чего же он, оказывается, ничего толком не понимает в этой жизни – очередь-то, выходит, вовсе не такая, как он о ней думал недавно. Не серая, нудная и тупая. Она, оказывается, только с виду такая, а на самом деле сама себе давно надоела со своим упокойницким нытьем и только ждала, когда можно будет ожить и обрушить на кого-то свою застоявшуюся доброту и заботливость. Дошло-доехало...