Юбилейная медаль

— В самом деле – жених!

— Значит, вы думаете... – Я придержал дыхание, замер.

— Что вы, что вы, – замахала она руками, – я вам верю. Но, видите ли, в чем дело: мы такие медали обычно вручаем людям пенсионного возраста, а тут... – Она снова уткнулась в мои бумаги. – А вообще-то интересно узнать: вы что, ребенком медаль за доблестный труд получили?

— Нас в ту пору солдатки называли «голышатами». Наверно, не положена? Тогда...

Я хотел уже подняться и уйти.

— Да нет, почему же... Только странно как-то. – Она удивленно пожала по-девичьи узкими плечами. – Значит, медаль получили во время войны, как вы говорите, голышонком?

— Выходит, так. – Я закусил язык, чтобы не сказать что-нибудь поядренее: эти расспросы уже начали выводить меня из себя. Видел я – не верит она ни моим документам, ни мне.

— А что вы, извиняюсь, в то военное время делали? – Ее малиновые губы расплылись в усмешке.

— Пахали, – стиснул я зубы.

— А-а-а, ну-ну, понятно теперь. – Она окончательно расслабилась, словно во время анекдота, настраиваясь на веселый, игривый лад, чувствуя во мне своего ровесника, с которым можно допустить и вольности. – Значит, и мы пахали?

— Да, пахали, а не шляпами махали! – сказал я как можно спокойнее, но голос выдал – я и сам вдруг услышал в нем закипающую злость.

Она вмиг подобралась, почуяв недоброе, насторожилась, метнула в меня серьезный, изучающий взгляд, забывчиво прикусив нижнюю припухшую губу белой подковкой изумительно ровных зубов, точь-в-точь как делала в раздумье наша Поля. – Одну минуту, – было заметно, как она про себя торопливо что-то прикидывает. – Посидите пока здесь, я схожу к председателю.

Прихватив мои документы, она встала, а когда выходила из-за стола, задела выпирающим животом за острый угол, стыдливо ойкнула, вспыхнув еще больше. Ее длинная, чудом в наши дни сохранившаяся каштановая коса домовито стекала с гордой головы на плечо, и я опять все про то же подумал: Поля!

Она ушла, я, усмиряя себя, задумался.

...Желтое, раздерганное осенними дождями неоглядное жнивье, по которому промозгло и одиноко скользят, шурша о стерню обледенелыми космами, одни лишь черные шары перекати-поля. На этом озяблом клину – только наша Поля, трактористка на ХТЗ, да мыс Васькой, ее младшим братом. Ни улетающих, Тоскующих над нами журавлей, ни парящих в зените орлов, ни даже трепыхающегося в синеве серенького жаворонка – лишь пустым бубном холодное небо над пожухлой, онемелой долиной, звенящая в сердце печаль, сиротливый ветер в степи, запах угасшей полыни да натужный рык колесника. Вот и вся картина поздней зяблевой вспашки, когда уже зазимок на межах залег, сторожа дрожливого зайчонка в заиндевевшем бурьяне от острого лисьего глаза, нюха да слуха, – гулкая по осени земля.

Поля водит трактор, а мы командуем сразу двумя плугами – тракторным и конным, прицепленным в хвосте тракторного, трехлемешного. Это Полина выдумка – прицепить конный, чтоб сберечь издыхающих от надрыва лошадей да поднять побольше урожайной волглой зяби. «Все для фронта!» – требовала Родина. Поля эти слова вывела сурьмой на вороненых крыльях своего трактора. «Мотовилы, шевелись!» – взбадривает нас утомленная беременная Поля, сидя на железной, зыбучей и твердой, что воронье гнездо, беседке колесника. На чумазом худом лице ее блестят белые зубы, глаза ввалились, но горят светло, и нас, голодных и холодных, греет Полина эта улыбка.

За то, что мы день-деньской мотаемся за ее трактором, она прозвала нас мотовилами. Сбивая в сукровь голые ступни, мы еле успеваем заправлять в борозду конный вихлястый в прогонах плуг, который, ошалело дрыгая колесами, бежит за тракторным. Боже, нам-то было тогда по девять с небольшим, ну, какие мы работники? Да еще попробуй угонись за бегущим в жарких шпорах стальным конем! Но мы гонялись, мотались, как могли... Мы были сыны фронтовиков, мы остро ощущали, представляли зримо, как ждут наши отцы в куржавелых окопах сыновней теплой краюхи, – это неизмеримо прибавляло нам сил, и мы дюжили. Ладони наших рук от наваренных чапыг давно перекипели в кровавых мозолях, будто покрылись сизой коркой окалины, тверже копыта стали и пахли железом. По семь потов с нас к вечеру сойдет, пока Поля надумает своему хетезе перетяжку сделать.

Вот только в это время мы и блаженствуем: Поля у трактора уродуется, не зная, как пристроить свой большой живот под горбатым картером колесника, а мы рядом на порепанной пожне валяемся, ждем, пока Поля нас на подмогу покличет.

Перетяжку она делает трудно, со стариковским кряком, с длинными проклятиями Гитлеру и всему его фашистскому отродью; с неясными, ласковыми словами к еще не родившемуся сыну, когда он, возмущенный ее непомерной натугой, резко пинает в бока, просится, видимо, на волю; с тихими, а то мы услышим, всхлипами и мольбою к своему любимому мужу, чтобы он там быстрее Гитлера прикончил да на родимую пашенку вернулся...

Поля замужем пожила-то всего одну медовую неделю. Проводила своего Ванюшу на фронт да вместо него на трактор села. И баюкала на железном холодном седле будущего своего ребенка.