«Здесь он меня не заметит, – решил он. – А мне все видно. Надо его хорошенько запомнить». Наблюдая за дорогой, он стал вспоминать мужчину, его лицо, волосы, костюм. И ужаснулся оттого, что ничего не мог вспомнить. Только белые от ярости глаза и толстую палку.

По шоссе проносились машины, с веселым гомоном прошла большая группа молодежи.

– А я буду купаться! – упрямо бубнила высокая стройная девица – Все равно буду! – Колокольников не слышал, что говорила ей подруга, но девица все твердила: – Буду, буду! Буду купаться!

У тропинки, ведущей к поселку, остановилась черная «Волга». Из машины вышел еще один сосед Колокольникова, профессор Пашаев. У Леонида Ивановича мелькнула мысль – позвать Пашаева и вместе догнать того мужика с палкой. Но тут же он подумал, что мужика давно и след простыл, а Пашаеву надо будет объяснять все сначала, а объяснять Колокольникову не хотелось.

– Завтра в восемь, дорогой! – сказал Пашаев шоферу.

Хлопнула дверца. Заиграла музыка. Наверное, шофер включил радиоприемник. Машина развернулась и, набирая скорость, помчалась к Ленинграду. Пашаев прошел совсем рядом с Колокольниковым – можно было протянуть руку и схватить его за широкую штанину.

– Тьфу, забыл в кабинете сейф закрыть! – неожиданно выругался профессор и остановился в нерешительности. Но машина уже ушла. А Пашаев, покряхтывая – ишиас, видать, разгулялся, – пошел к даче.

«Я тебе про сейф когда-нибудь напомню», – усмехнулся Колокольников.

Мужчина не приходил. «И не придет! – решил наконец Леонид Иванович. – Наверняка шофер. Тот, что сбил человека. А я его милицией спугнул, – сердито подумал Леонид Иванович. – Он тут искал что-то. Проверить хотел, не забыл ли чего впопыхах утром».

Уже не таясь, Колокольников выломал ольховую палку и вышел на дорогу. Но папка не пригодилась – солнце ушло за вершины сосен, на дорогу легла сиреневая тень, и он с трудом разбирал, что там выгребается из-под палки на еще не просохшем песке обочины. Колокольников положил палку рядом – на всякий случай – и, став на корточки, принялся метр за метром разглядывать песок. Иногда он просто ощупывал землю, отбрасывая жухлые листья, окурки, пробки от бутылок. Он даже нашел три копейки, но монета была старая и позеленевшая. Наконец на песке что-то тускло блеснуло. Колокольников протянул руку и поднял новенькое сверло. «На эту штуку я наступил утром. – обрадовался он. – Конечно! И чуть не растянулся! Вот вам и подтверждение. Сверла – не пробки от бутылки, просто так на дорогах не валяются».

Он повертел сверло в руках – оно было совсем новое – и, спохватившись, положил во внутренний карман пиджака. «Зря я его полапал, может, следователь там какие-нибудь следы рассмотрит», – подумал Колокольников и пошагал к дому.

2

В городе уже несколько недель стояла теплая дождливая погода. Ночью с залива ветер наносил низкие рваные тучи. Косой дождь стремительно стегал по нагретым за день крышам, по размякшему асфальту и тут же испарялся. Сизый туман смешивался с дымами ТЭЦ, с бензиновыми парами и плавал над улицами, пока раннее солнце не осаживало его мелкими капельками на неуклюжих скамейках в парке, на гранитных парапетах набережных. Капельки тут же высыхали, и вместе с ними исчезало всякое воспоминание о короткой ночной прохладе.

Никогда еще за последние дни Евгений Жогин не чувствовал себя настолько свободно и беззаботно, как сейчас. Но это субботнее утро показалось ему особенным. Проснувшись, он долго лежал, не открывая глаз, сладко потягиваясь, ощущая всем телом, как чисты крахмальные простыни, как податлива и пружиниста широкая постель. Из кухни доносился приглушенный дверями шум воды, позвякивание посуды – Люба готовила завтрак, стараясь не потревожить мужа раньше времени.

Уже месяц, как он вернулся из заключения. Все это время Евгений радовался вольной своей жизни, наслаждался возможностью в любой момент, хлопнув дверью, выскочить на шумную улицу, пройтись, беззаботно подставив лицо солнцу в толпе, не обращающей на него никакого внимания и потому так приятной ему. Но где-то в подсознании, независимо от него самого и даже большую часть времени никак себя не проявляя, гнездился ледяной мокрый страх. Да, да, именно мокрый, потому что, просыпаясь вдруг среди ночи, Евгений покрывался ледяной испариной. Так же бывало, когда, оставшись один дома, он ложился на диван, включал старенький телевизор и, позабыв все на свете, переживал чужие актерские страсти на экране, и в это время раздавался резкий, пронзительно резкий телефонный звонок. Телефон успевал прозвонить несколько раз, прежде чем Евгений понимал, что это не сигнал подъема или тревоги, и хватался за трубку, выдавливая из себя хриплое «слушаю».

Сегодня он проснулся оттого, что солнечный зайчик, отраженный большим старинным трюмо, прочертив свой утренний путь по давно выцветшим обоям, скользнул по подушке и остановился на лице. Тяжелый трамвай, противно скрипя на повороте, прополз мимо дома. Трюмо задрожало, чуть слышно звеня. Словно подхваченный сквозняком, заметался и солнечный лучик. Жогин открыл глаза и тут же зажмурился. «Ну и спал я сегодня! – подумал он с удовлетворением и улыбнулся. – Ни одного сна не видел». И, подумав так, вдруг понял, что не будет больше ледяного сковывающего страха, когда среди ночи он вскакивал в холодном поту, потревоженный кошмарными снами из той, тюремной жизни.

Лучик наконец переместился с его лица на подушку, потом на темную спинку деревянной кровати. И снова затрепетал, как желтый березовый листочек на ветру, – мимо дома грохотал очередной трамвай.

«Дрожи, дрожи, – снисходительно усмехаясь, подумал Евгений. – Мы свое отдрожали. Нам теперь конвойный не указ. И пахан нас не пошлет вместо себя парашу выносить!»

Он отсидел три года – шесть месяцев, пока шло следствие и суд в «Крестах» на Арсенальной набережной, два с половиной – в колонии на севере. Отсидел ровно половину того срока, который определил народный суд, и освобожден, как было написано в выданной ему справке, «за примерное поведение и хорошую работу».

Спроси его сегодня, жалел ли он, что, поддавшись уговорам одного из дружков по веселым выпивкам на стадионе – они оба «болели» за одну и ту же команду, – по долгим сидениям после матчей в шумной, пропахшей кисловатым запахом пива и неистребимым духом вяленой рыбы пивной, он взялся изготовить инструмент для вскрытия сейфа, Женя не задумываясь ответил бы: «Да». Но не потому, что горько раскаивался, став соучастником ограбления заводской кассы. Что понял всю трагедию превращения честного человека в преступника. Жогин не научился еще задумываться над такими истинами. Как маленький ребенок, схватившийся за горячий утюг, усваивает, что делать этого больше нельзя – будет больно, – но объяснить почему еще не в силах, так и он каждой клеточкой своего существа, навсегда, на всю жизнь понял, что годы, проведенные в тюрьме и в колонии. – вычеркнутые из жизни годы. Жогин вернулся из колонии с твердым убеждением больше уже никогда назад не возвращаться. Не последним аргументом в этом решении стала и жена его Любаша, все три года ожидавшая его и поддерживавшая письмами и передачами.

• Страницы:
• предыдущая
• 1
• …
• 4
• 5
• 6
• 7
• 8
• 9
• 10
• 11
• 12
• следующая

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.