Мелодии Венского леса

Зовут город Зальцбург. Ранее неведомый, теперь он всякий раз возрождается в памяти, едва лишь я произнесу его имя, звенящее, словно колючие от мороза льдинки, те, что обжигают пальцы и так манят прикосновения своей хрустальной непорочностью.

То, что раньше было для меня не более чем своеобразным буквосочетанием, словом, не более чем одним из многих названий городов, стало теперь какой-то частичкой меня, осело во мне навсегда, чтобы вдруг в какой-то момент сразу откликнуться, подняться бог ведает из каких тайников моей души. «Зальцбург», – слышу я среди многих слов, и сразу исчезает смысл говорящегося, стремительно отступает настоящее, и память заставляет оцепенеть от вновь оживших ощущении казалось бы, затерянных навсегда. Всплывают вдруг мелочи, детали, которые тогда, казалось, прошли незамеченными, никак не отпечатались в сознании. «Зальцбург», – слышу я среди многих слов и испытываю волнение. Но истоки его не пленительная легкость архитектурных сооружений города, не завораживающее изящество площадей, улиц, фонтанов, не аристократическая изысканность дворов и скверов, не встречи с людьми Зальцбурга. Я вспоминаю кусочек темного бархата и полуистлевший след какого-то круглого предмета, такая залысинка в матовом бархатном ворсе. А дотошная память, как камера кинооператора, совершает отъезд от кусочка бархата, от этого запечатленного крупного плана на план более общий, и уже в поле зрения портрет человека в костюме XVIII века, с печальным взглядом из-под полуопущенных век. Это Моцарт. Тот самый Вольфганг Амадей Моцарт. И я в музее Моцарта, в его квартире, тесной квартирке полубога.

Хрипловатый голос пожилой переводчицы зоскрес во мне чуть ли не со всеми интонациями и паузами. Она просила обратить внимание на застекленный стенд, где на фоне темного бархата по соседству со многими личными вещами Моцарта бедствовал убогий седой след какого-то отсутствующего экспоната.

Часы Моцарта... Здесь хранились часы Моцарта.

Тяжелая золотая луковка с плотно пригнанной крышкой. До этого своего музейного обиталища, до посвящения ее в реликвию. луковка тяжелила карман жилета Моцарта. Я смотрела тогда в лицо человека с печальными глазами и представляла, какое же бесчисленное количество раз его гениальные пальцы прилагали усилие, чтобы приподнять упрямую, упругую крышку. Сколько раз при этом привычном движении бешено колотилось сердце, и он считал секунды, мысленно обгоняя неумолимую часовую стрелку, с мольбой глядя на ее рассудочный бег; сколько раз хотелось ему загипнотизировать, остановить ее своим тяжелым взглядом и повернуть вопреки всему время вспять; сколько раз эта ритмично живущая луковка, казалось бы, никудышный прообраз вечности, становилась причиной смертельной тоски, гневного протеста, упоительного ожидания, мучительного бессилия гения. Мальчик-вундеркинд, познавший во всем блеске славу виртуоза, гений, одаривший мир бессмертными звуками своей пророческой души, тосковал и радовался, ликовал и проклинал, сжимая в руке трепещущую луковицу.

И вот его нет, а его постоянная спутница продолжает свою жизнь, уже одним своим существованием дополняя историю жизни своего хозяина.

Много лет назад часы исчезли из своего уютного хранилища. Произошло это незаметно, бесшумно – хранители музея вдруг обнаружили залысинку на темном бархате, а часов не было. Поиски ни к чему не привели. Прошло несколько лет. И однажды на имя директора Зальцбургского музея-квартиры Моцарта пришло письмо. Беспорядочные строки кренящихся в разные стороны букв заканчивали свой разбег, ломая прямую линию, образуя зигзаг, то падая, то вновь взрываясь вверх. Человек нервничал... В письме сообщалось, что часы Моцарта у него, что он извелся обладанием этой бесценной вещи, некогда принадлежавшей великому музыканту. Он вернет часы. Но с условием. Пусть музей выплатит ему приличное пособие на восстановление здоровья, подорванного изнуряющими угрызениями совести. Человек получил выкуп. Часы вернулись в квартиру хозяина и заняли свое место на кусочке бархата. Весть об их возвращении быстро разнеслась по Австрии. Люди спешили вновь взглянуть на часы Моцарта. И правильно делали, что спешили. Через несколько месяцев часы снова таинственным образом исчезли. И возвращение было теперь уже традиционным. Выкуп за украденный экспонат...

Мне так и не довелось увидеть золотую луковку на фоне темного бархата. Я смотрела на след от часов и пыталась представить, какой он, тот человек, который сейчас, теряя драгоценное здоровье в угрызениях совести по поводу украденного сокровища, лихорадочно переводит количество нервных клеток на австрийские марки...

«Зальцбург» – слышу я среди многих слов. И сразу передо мной кусочек темного бархата с проталинкой в мягком ворсе, человек с печальными глазами, детская скрипка, как пожизненный узник, заключенная в стеклянную камеру, и судьба... Диковинная и блистательная судьба.

Я не верила своим глазам. Реальное смешалось с нереальным, с противоестественным. У меня на ладони, поблескивая на солнце начищенной до боли в глазах позолотой, лежала медаль. Сверкали буквы, казавшиеся невероятными: «За взятие Кубани». Я переложила медаль в другую руку, словно запоминая ее вес, взяла следующую. «За взятие Крыма» – блеснули позолоченные буквы. На секунду мне почудилось, что все вокруг слышат удары моего бухающего сердца. Я с трудом перевела дыхание, подняла глаза на торговца этим... товаром. Тонкое, длинное лицо, усы с опущенными вниз концами, яркие глаза, прищуренные в улыбке... Насмешливо-испытующе, словно понимая все, что творится во мне, он секунду глядел мне в лицо, потом подвинул еще одну медаль – «За взятие Украины». Скрестил на груди руки и, не сводя с меня глаз, покусывал кончики усов.

Мне было бы, наверное, в другое время неуютно от его взгляда, от пронзительных ярких глаз, любопытных, но бесстрастных. Но сейчас мне было неважно, как он смотрит на меня, мне не было никакого дела до его любопытства. Больше всего я хотела знать, по какому праву человек распоряжается этими знаками, что он чувствует, предлагая свой своеобразный товар... Или не чувствует ничего? Стремительно пронесся в голове обрывок фразы: «...бойтесь равнодушных, ибо по их молчаливому согласию на земле совершаются предательства и убийства». А человек, пытаясь разгадать мой интерес к его товару, вытянул за уголок пожелтевшую фотографию. Я взяла ее в руки и с трудом подавила в себе желание бросить в лицо торговцу мельчайшие обрывки увековеченного на фотографии вождя немецкого нацизма. Я поспешно вернула фотографию владельцу, страшась какой-нибудь неожиданной для самой себя выходки. И в самом деле, не корректность ли непременное условие существования, верней, сосуществования современных людей. У меня физически ныло сердце. Я, все еще машинально перебирая медали, делившие территорию моей страны, все чаще и чаще взглядывала в лицо человека, а он все беспокойней отвечал на мои взгляды.

Я думала о том, что наверняка этот торговец не задумывался о сути своего товара, что наверняка никакой он не злодей и не состоит в фашистской организации. Думала о том, что, наверное, у него есть дети... И очень пожелала ему только одного: чтобы однажды, взобравшись к нему на колени, такой же яркоглазый, как и он, малыш спросил его, ткнув пальчиком в знак, на котором блестели буквы «За взятие Крыма»: «А что такое Крым, папа?» И чтобы последовало за этим вопросом множество настойчивых, дотошных детских «почему» и «зачем». Чтобы вспотевший от усилий достойно ответить на вопрос сына отец незаметным движением задвинул бы от требовательных глаз ребенка эту пожелтевшую фотографию... И больше бы никогда не вышел на торговую площадь.

Уловив на моем лице подобие улыбки, торговец спросил насмешливо: «А почему фрау так нервничает?» Переводчица что-то сказала в ответ, я не поняла, что именно, а человек, никак не изменившись в лице после ее ответа, спросил: «Русская?» И прибавил что-то, указывая пальцем на другой конец площади.

«Блошиный рынок» – так именовалось это сборище людей, желающих продать имеющиеся сенсационные вещи. Издали площадь напоминала муравейник во время пожара. Среди снующих в бешеном ритме людей царил какой-то непонятный ажиотаж. Люди раскладывали свой товар повсюду: на земле, на принесенных стульях и табуретах, на вытянутых ладошках, в шляпах и кепках, на сколоченных столах, напоминающих слесарные верстаки, на изящных этажерках, тоже подлежащих продаже, – это был хаотичный экзотический мир вещей. И словно в противовес царящей вокруг суете посреди площади застыл памятник, облепленный со всех сторон людьми так, что при всем желании понять, чьи доблести он воплощает, было невозможно. Если бы люди вокруг памятника вдруг перестали двигаться, застыли бы как при команде «замри», можно было бы принять это живописное нагромождение тел на гранитной основе памятника как апофеоз жертвам чумы. Такими памятниками богаты западноевропейские города. Они возвышаются на городских площадях, тянутся к небу, словно пытаясь освободиться от нагромождения безжизненных тел, вырваться в бесплотную голубизну и растворить в ней воплощенную скорбь человечества по отнятым, недожитым судьбам...

Молодые люди, облепившие памятник, демонстрировали полнейшую непричастность к торгашеским инстинктам своих соотечественников. Их лица – разные: броские и неприметные, обаятельные и резкие – были одинаково гармоничны и прекрасны, они были покойны. Но в их неподвижных позах, в их непоказной углубленности в себя чувствовался какой-то неуловимый протест... А вокруг кишела другая жизнь, на первый взгляд суматошная и даже интересная, а после усилия понять, вникнуть и разобраться – жуткая и циничная.

Среди мелькающей пестроты лиц растерялся бы самый опытный физиономист. Вот, размахивая газетами времен Гитлера, мечется по пятачку площади хрупкая беловолосая девушка с лицом мадонны. Застыла у сколоченного из грубых досок прилавка, словно оживший портрет Рембрандта, старушка со сморщенным лицом. В глазах тоска величайшего отречения старости, а в руках – «Майн кампф».

Переводчица тянула меня к месту, на которое указал человек с медалями.

Удобно расположившись под развесистым деревом, разложив между его мощными, далеко выступающими из земли корнями свой товар, сидели два человека. Мужчина и женщина.

Мельчайшими солнечными брызгами рассыпались полупрозрачные слезы янтаря на подстеленной рогожке. Оправленные в серебро камни выглядели безвкусно разодетыми богатыми родственниками рядом с трогательной незащищенностью неровных, не прикрытых оправой кусочков янтаря. На фоне грубой рогожки, раскинутой между извивающимися корнями старого дерева, янтарная россыпь выглядела причудой, утонченным самодурством природы. Может быть, поэтому не находилось покупателей на этот нежнейший из всех предлагаемых товаров. Женщина неумело привлекала внимание покупателей, молча заглядывая в глаза и суетливыми движениями длинных кистей рук раскладывая камни в другом порядке. В черных ее глазах застыло унизительное, манящее выражение. Мужчина, немолодой, небритый, искоса взглядывал на проходящих мимо, на жену и опускал голову, словно стыдясь себя, ее, радостного звонкого товара. Было видно, что не торгашеский азарт, не желание удивить привело их на эту площадь. В этом была нужда. Она бросалась в глаза перечиненной одеждой, стоптанной обувью, голодными глазами...

Переводчица заговорила с ними по-русски, и первой реакцией на русскую речь был страх. Он сразу поселился в глазах обоих людей и на какое-то время растворил все остальные ощущения. По мере вопросов и ответов, вполне безобидных, типа: «вы откуда и куда», минуя «зачем» и «с какой целью», страх оттаивал, возвращая в глаза людей достойное человеческое выражение. Они были из Баку, следовали в Италию, но почему-то их конечная цель оказалась невозможной, и они были вынуждены осесть в Вене. Говорили они бессвязно и путано, и не потому, что хотели запутать нас, а потому, что действительно сами были обескуражены и сбиты с толку. Я слушала их и думала о том, что говорят, будто люди сами творят свою судьбу. Что же они сотворили, эти двое?..