Допросы начинались с утра. Вызывали по одному. Допрашивали Красюк и другие каратели, фамилий которых арестованные не знали.

- Касьян Василий! Мы располагаем сведениями, что в городе есть подпольная организация и что ты входишь в ее состав. Мы знаем, это вы разбрасывали листовки и подожгли склад. Это по вашему заданию Искра Макаренко и Татьяна Ненич доставали на бирже паспорта для военнопленных. Кто научил вас это делать? Кто руководит вами? Говори! Молчание. Потом били. Скрученным в несколько раз электрокабелем. Резиновыми шлангами. Просто ногами. Человек терял сознание. Его отливали водой и снова подтаскивали к столу.

- Говори! И опять ответом было молчание.

- Всыпать еще! Молчит?! В камеру! Следующий! Николай Удальцов, говори! Молчание. Побои.

- Макаренко Искра! От кого получила задание доставать документы, говори! Снова молчание. Ее били особенно свирепо. Сами палачи понимали: в подрывной работе, направленной в основном на освобождение из плена советских людей, главная роль принадлежала этой девушке - переводчице шефа биржи труда, единственной сотруднице, имевшей, кроме шефа, допуск ко всем печатям и бланкам. Но Искра молчала. Только порой, когда боль в изрубленном плетями теле становилась невыносимой, она кричала, чтобы облегчить страдания. Но не сказала ни слова. Вера Васильевна Ревина, работавшая в те дни в полиции уборщицей, до сих пор хорошо помнит, как выглядел кабинет следователя Красюка после допросов. Там даже стены были залиты кровью. Но добиться от комсомольцев признания полицейские так и не смогли....24 июня 1943 года их вызвали на допрос всех вместе, и следователь, торопясь и глотая слова, зачитал приговор. Мальчишка лет шестнадцати, случайно арестованный и осужденный вместе с молодыми подпольщиками, заплакал. Тогда, еле передвигаясь на распухших ногах, к нему подошел Лева Воробьевский.

- Не плачь! Подними голову! Посмотри в глаза этой сволочи, которой по ошибке дали русское имя! Он читает приговор, а сам боится тебя, потому что чует: скоро наступит день, когда придут наши и вздернут его на первом столбе. Не плачь! Мне труднее, но я молчу. Я плевать хотел на этого господина следователя! Я смеюсь над ним, и ты смейся тоже!

- Так, Лева! - шептали разбитыми губами Касьян и Удальцов.

- Через час быть готовыми в дорогу. Вещей не брать! - скомандовал кто-то, когда их выводили в коридор. Землю месили затяжные дожди. С запада вместе с низкими облаками, закопченными пороховой гарью, полз тяжелый рокот орудий, и зарево пожаров по ночам охватывало полнеба. Там, на западе, в залитых водой окопах умирали советские солдаты, сдерживая фашистов на подступах к донецким степям. Потом воинские части начали отступать. Несколько дней кряду шли они через город - усталые, черные от копоти и окопной грязи. А через день, угрожающе поводя стволами орудии, тяжело вошли в притихший город пятнистые немецкие танки и лавиной рассыпалась по улицам мотопехота. Гитлеровцы сразу же занялись грабежами. Во дворах и на улицах затрещали выстрелы. А потом на стенах домов появились наспех отпечатанные на рыхлой бумаге приказы немецкого коменданта. Многочисленные их параграфы заканчивались одним и тем же словом - расстрел. На улицах дежурили полицейские, которыми стали ловко маскировавшиеся в мирные дни враги Советской власти. Кто мог подумать, что начальником районной полиции станет неприметный житель хутора Александровна Павел Манаровский? Кто на шахте «Центральной» знал, что электрослесарь Павел Яцура будет жестоко истязать своих бывших товарищей по работе за то, что они и в трудную минуту остались настоящими советскими людьми? Кто мог предположить, что именем слесаря Сергея Красюка матери будут пугать детей? Но нашлись и другие. Их было куда больше, чем красюков и яцур. Это были верные сыны и дочери советского народа. Экзамены за первый курс были сданы досрочно. Студент Николаевского судостроительного института Василий Касьян приехал домой на каникулы. На западе уже гремели бои. Война приближалась и к Красноармейскому. В городе началась эвакуация. И когда семья Касьянов тоже собралась уезжать, Василий сказал отцу:

- Я не могу бежать. Ты меня знаешь, батька. Холуем у них я не буду. Но теперь я должен видеть их каждый день. Так надо. Примерно такой же разговор состоялся в тот день на другом конце города. Остался в Красноармейском и Николай Удальцов, слесарь железнодорожных мастерских. В первые же дни оккупации, чтобы не оказаться в Германии (немцы угоняли молодежь целыми эшелонами), Василий Касьян через биржу труда устроился переводчиком к немецкому железнодорожному коменданту. Однажды Василий Касьян пришел с работы позже обычного. Наскоро пообедал. Антон Иванович курил на крыльце. Вася обнял его за плечи:

- Выше голову, батя! Забыл, что «праздник» завтра? Немцы собираются пасху отмечать и поэтому подобрели: отменили на сегодня комендантский час. Так что, если я задержусь, - не волнуйся. Все будет в порядке. Отпразднуем и мы... Ночевать домой он не пришел. А наутро по городу пронеслась весть: кто-то расклеил листовки. Переписанные от руки, они начинались словами: «товарищи! Не верьте фашистской брехне! Москвы им не видать! Читайте эту листовку - сводку Совинформбюро». Листовки находили всюду. Они пестрели на заборах, на дверях домов, на прилавках базара. Несколько тетрадочных листков, исписанных печатными буквами, кто-то забросил через форточку даже в кабинет начальника полиции. Немцы переполошились. Касьян-младший пришел домой утром.

- Батька, выгляни на улицу, послушай, что говорят. У людей поднялось настроение. Кто-то рассказал им правду о войне... Антон Иванович пристально посмотрел на сына. Вася едва заметно усмехнулся и отвел глаза. В ту ночь не было дома ни Воробьевского, ни Удальцова. Каждое утро в восемь ноль-ноль шеф биржи труда, немолодой немец в форме чиновника юстиции, с моноклем, важно входил в свой кабинет. Переводчица должна была кланяться ему, когда он открывал дверь. Шеф не видел, какой ненавистью вспыхивали в эту минуту глаза Искры Макаренко. Он вообще ничего предосудительного в ее поведении не замечал. Переводчица умела работать, и он доверял ей. Целыми днями девушка заполняла различные отчеты и печатала деловые письма на трескучей машинке с немецким шрифтом. Проходя мимо нее, шеф довольно улыбался: сотрудница старалась, ни одна минута даром у нее не пропадала. Правда, если бы он узнал, какие бумаги оформляет она вкупе с другими, он расстрелял бы ее на месте. Среди бела дня, рискуя каждую минуту быть разоблаченной. Искра Макаренко заполняла бланки паспортов и ставила на них печати. Эти паспорта-пропуска были спасением от издевательств и пыток, от угона в Германию, они давали право их владельцам свободно передвигаться по оккупированной зоне. Списки людей, нуждающихся в ее документах, передавали Искре Удальцов, Касьян и Воробьевский. Они же уносили куда-то готовые документы. Со слов Левы Воробьевского Искра знала, что они передаются военнопленным. Больше двухсот бойцов вернули фронту Искра Макаренко и ее друзья.... Они часто по вечерам собирались в больнице в Ново-Экономическом, где работала двоюродная сестра Левы Воробьевского Надя Дорко. Искра завидовала отчаянной смелости этой хрупкой черноглазой девушки с певучим украинским говорком. В палатах, находившихся под ее присмотром, куда часто заглядывали полицейские, лечились от ран под чужими именами (документы для них также доставала Искра Макаренко) советские бойцы, оставшиеся в городе после февральских событий 1943 года, когда город был ненадолго освобожден прорвавшимися в немецкий тыл танкистами Кантемировской дивизии. Многие из них ушли потом через линию фронта, присоединились к наступавшим частям и вместе с ними в сентябре 1943 года освобождали город. Казалось, не существовало на свете ничего, что могло бы вывести из равновесия Надю Дорко. Она всегда смеялась. Фашисты? Временно! Долго им у нас не сидеть. Полицейский террор? Скоро отольются сволочам людские слезы. Рядом с нею было легко. По ночам эта хрупкая девушка, наглухо завесив окна, от руки переписывала листовки. Иногда их сбрасывали над городом наши самолеты. Чаще их приносили откуда-то ребята. Немецкое радио и газеты кричали: «Наши доблестные войска дошли до Урала, и скоро фюрер будет принимать парад в Москве!» А на следующий день люди читали на заборах и стенах домов листки с такими знакомыми и родными словами: «От Советского Информбюро». И у людей снова теплели глаза и расправлялись плечи.

- То ли еще будет! - озорно подмигивала Надя.... До войны они не знали друг друга - студент Касьян, слесарь Удальцов, школьники Воробьевский и Макаренко, медсестра Надя Дорко и восемнадцатилетний бухгалтер из Доннарпита Таня Ненич. Они могли никогда не встретиться в мирное время. Но в те трудные дни их дороги должны были обязательно сойтись; их сердцами владела одна боль и одна ненависть. Ходить по улицам было опасно. Иногда полицейские устраивали облавы просто так, для интереса. Садистам нравилось слушать, как кричат люди, когда их бьют резиновым шлангом. Павел Яцура прославился среди своих коллег - следователей украинского криминального отдела, прикомандированного к службе СД, - как специалист по истязаниям советских людей. Кто-то донес Яцуре, что Во-робьевские - евреи, и следователь с упорством маньяка, подогретым желанием выслужиться перед шефом, обер-лейтенантом Вернером Риновым, разыскивал Воробьевских по всему поселку шахты «Центральная». Николай Семенович Воробьевский вместе с женой и дочерью прятался где-то в подвалах, а Лева, спасаясь от облав, то уходил к соседям, то по нескольку дней нряду ночевал в степи, то возвращался домой, когда служебный пыл предателя немного стихал. Но и дома он не знал покоя, настороженно вслушивался в звуки улицы: не гудит ли полицейский грузовик, не появился ли возле калитки низкорослый, приземистый палач? В тот день он тоже был дома. Стоял пасмурный день. Невдалеке, над крышами, поднимались к набухшему сыростью небу горбатые спины терриконов. Сейчас они «не жили», не дымились, как прежде, и позабытая в суматошные дни эвакуации вагонетка, груженная породой и поднятая до середины, так и ржавела на рельсах, проложенных до самой вершины искусственной горы. Немцы нуждались в угле, и в поселке ходили упорные слухи, что они собираются пустить шахту в работу. Горный дирекцион подбирал людей. В забоях должны были работать военнопленные из окрестных лагерей. Они ждали спуска в шахту как спасения: умирать там было все-таки легче, чем от пыток в лагерях. «Показать бы немцам фигу вместо угля, - думал Лева, осторожно выглядывая на улицу сквозь щель в занавеске. - Да нет под рукой ничего: ни взрывчатки, ни гранат...» Он был уверен: окажись в его руках динамит - пошел бы, не струсив, в шахту и взорвал бы готовые к работе забои. Он знал все закоулки подземного города, вырос на шахте, бывал в ней мальчишкой и несколько месяцев перед оккупацией работал в шахте хронометражистом. «Вот если бы найти взрывчатку...» Больше он ничего не успел подумать. Кто-то сапогами и прикладом колотил в дверь. Лева вскочил, но предпринимать что-нибудь было поздно: на пороге стояли полицейские.

- Воробьевский Лев Николаевич, ты? - спросил один, высокий и белобрысый, с бездумными пьяными глазами.

- Я...

- Идем. Приказано доставить к начальнику горной конторы. Да живее, щенок, некогда мне с тобой! Леву ударили по голове. Через двадцать минут он стоял перед сухопарым немцем. Ему стало понятно, зачем его привели. Кто-то донес, что Лева неплохо знает немецкий язык. Шефу горной конторы нужен был переводчик, и он предложил это место Воробьевскому. Лева молчал.

- Отказываться бессмысленно, - чеканил сухопарый. - За отказ - расстрел. Я знаю, ты еврей и комсомолец. Но мне нужен толковый переводчик, и только поэтому я прощаю тебя. На следующий день к восьми утра Лева вышел на работу. «Может, не так уж и плохо, что я оказался на «Центральной», - сказал он себе, припомнив все, что недавно думал о шахте. Однажды вечером в дом и Филиппу Филипповичу Капустину кто-то осторожно постучал. Хозяин увидел на крыльце Леву Воробьевского.

- Нам нужно поговорить, дядя Филипп... Они сели друг против друга.

- Вы знаете меня, дядя Филипп. Я не холуй и не подлец.

- Это так, Лева. Я слышал кое-что.

- Вы кандидат в члены партии, и я вам верю, дядя Филипп...

• Страницы:
• 1
• 2
• следующая

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.