В кафе вошел высокий пожилой мужчина. Что-то выдавало в нем иностранца - то ли непривычный покрой пиджака, то ли очки в замысловатой оправе, быть может, золотой перстень, а скорее всего, несколько бесцеремонная, бросающаяся в глаза манера держаться. Грузно опустившись на предложенное официантом место напротив меня, иностранец весело бросил обычное «о'кэй» и снисходительно похлопал официанта по плачу.

- Ланч, - заявил он, не глядя в меню. - Коньяк, икра, бэкон, яйца, чиорный кофе. О'кэй. И засмеялся, видимо, довольный своими познаниями в русском языке. Вытащив затем из массивной папки какие-то газеты, он бросил их налево от себя, направо положил зажигалку. Достал непочатую пачку «Честерфильда», с треском сдернул с нее красную ленточку, закурил... Скорее всего, мы так и разошлись бы, не обменявшись и словом, если бы не эта тоненькая книжка. Она лежала поверх газет. На обложке, на фоне красных отсветов пламени мартеновской печи, четко выделялось по-английски: «Советский завод. Настоящее, прошедшее и будущее». Но самое интересное было то, что фамилия автора оказалась мне знакомой-Николай Ани-щенков, прославленный сталевар завода «Красное Сормово». Мы познакомились в солнечный июльский день 1958 года, когда Николаю было присвоено звание Героя Социалистического Труда.... Плавка на десятой мартеновской шла своим чередом. Печь гудела, дышала нестерпимым жаром, мелькали в отблесках пламени будто докрасна раскаленные фигуры подручных. Распоряжался всем этим спокойный, крепко сбитый человек. Он стоял у печи, низко надвинув на глаза защитные очки и широко, по-хозяйски расставив ноги. В цехе было полно народу. К Николаю то и дело подскакивали журналисты, проворно щелкая фотоаппаратами, один за другим подходили товарищи по работе и совсем незнакомые люди, чтобы обнять, поздравить, просто пожать руку. Вначале он показался мне слишком сдержанным, далее чуть-чуть суховатым, но в обеденный перерыв, когда Николай снял очки, рукавом отер пот с пунцовых щек, я увидела его лицо - молодое, широкоскулое, с блестящими глазами и до того счастливое, что захотелось зажмуриться.

- Будто именины у меня сегодня, даже голова кружится, - смущенно признался он.-И не потому, что высоко мою работу оценили, а оттого, что люди у нас такие хорошие, от их слов теплых, оттого, что праздник не только у меня, но и у товарищей моих... Долго мы сидели потом в небольшой уютной квартире Николая на окраине Сормова. С Волги уже тянуло вечерней прохладой, развесистый клен за окном сонно стряхивал с листвы последние солнечные блики, слышался приглушенный окающий говорок игравших во дворе ребятишек. «Вовка! Пора шихту в печь загружать, бери пробу», - донеслось из окна. Николай улыбнулся.

- Сашка мой командует. Образованными они теперь стали. А вот я, когда таким пацаном был, даже верить не хотел, что на свете сталевары бывают. Разве можно, думаю, железку так нагреть, чтобы она жидкой, как вода, стала! Да и откуда мне было знать, что можно. Жил я в деревушке под Смоленском. Нас у отца восемь ртов, а кормилец один. Мальчонкой коров пас, где уж тут за книжками сидеть! Если бы колхоз не помог, так бы неучем и остался. И вот теперь книгу бывшего смоленского пастушка читают за рубежом!

- Вы не разрешите мне посмотреть эту книгу? - спросила я по-английски. Иностранец встрепенулся.

- О, разумеется! Это лондонское издание. Ваш рабочий сам пишет о советском заводе. У нас в Штатах такого рода книжки называют «пропаганда». Я медленно перелистала страницы. Маленькие главки: «Цех, где я работаю», «Настоящие хозяева», «Роль профсоюза», «Наш семилетний план», «Будущее начинается сегодня». На снимках-новый мзртеновский цех «Красного Сормова», гордость завода - красавец дизель-электроход «Ленин», виды на Волгу, жилой дом для рабочих, а вот и сам Николай с сынишкой, вот он же со своей бригадой.

- Этот парень - идеалист, - заявил мой сосед, ткнув пальцем в фотографию. - Все русские - идеалисты, хоть и выдают себя за материалистов. Хочет, чтобы я ему позавидовал, а я не завидую, нет. Я не миллионер, сам бывший рабочий, но у меня сейчас мебельная фабрика, круглая сумма в банке, загородные дома, два «форда» новейшей модели...

- И много в Америке таких «счастливых рабочих», как вы?

- Ну нет, неудачников и у нас хватает... А вот меня вы напрасно называете рабочим с иронией. Небось, думаете, капитал от дядюшки получил или случайно миллион на дороге нашел? О нет! Один бог знает, чего мне стояло пробиться! Маленькими глотками, словно горячий чай, выпил он две рюмки коньяку. Лицо его медленно наливалось кровью, тяжело набухли веки глубохо посаженных, колючих глаз. Было видно, что начатый разговор всерьез задевал его.

- Да, судьба никогда не баловала меня. «Неважный у тебя гороскоп, Фредди, - говорила мне тетушка Энн. (А уж она-то знала в этом толк!) -Никогда фортуна не остановится сама возле твоего дома, так что, если увидишь, что идет она мимо, хватай за горло и тащи к себе. Иначе, малыш, пропадешь!» Тринадцати лет я ушел из дому искать эту проклятую фортуну. Погиб отец, умерла мать... - Он помолчал, небрежно полистал книжку Анищенкова, словно отбрасывая от себя одну за другой легкие хрустящие страницы, и, захлопнув, тяжело придавил ее волосатой короткопалой рукой с перстнем.

- Так что этот ваш парень-сталевар меня своей судьбой не удивит. Я сам свою жизнь с пятью долларами в кармане начинал. Попал я тогда в Чикаго. Стояла осень. Я дошел до последней степени отчаяния: выпрашизал в кафе объедки, спал в заколоченных летних павильонах, дрожа от холода под старым пальтишком. Но однажды фортуна все-таки обратила внимание на меня. Я получил адрес завода, где нужен был бой-подручный. В конторе со мной разговаривал Боб Хиггинс. О, он хорошо умел подбирать людей и сразу понял, что я готов на все! «Да, тебе повезло, малыш, - сказал он. - Распишись-ка здесь и завтра приходи на работу. Да расписывайся скорей, пока я не передумал, а то ведь подохнешь с голоду!» Бог мой, что это было за время! Будь я послабее, мне бы и года не протянуть. Сам сейчас не понимаю, как все это выдержал. Вставать приходилось засветло, потом в течение десяти часов я отдавал по капле силы, накопленные во время сна, а придя домой, ужинал и сразу же ложился, чтобы собирать новые. Целыми днями я не видел солнца, и все это лишь за несколько жалких долларов! А в воскресенье я бродил по городу по самым фешенебельным авеню, и только мысль, что я когда-нибудь добьюсь права жить здесь, подбадривала и опьяняла, как хорошее вино. Деньги! Вот когда я понял, что такое деньги. И как я завидовал тем, кто имел их! О, я - то на своей шкуре испытал жизнь рабочего! Она нигде не бывает сладкой. Спросите-ка этого вашего русского парня, почему он пошел на завод? Уж, конечно, не ради своего удовольствия! Мне незачем было спрашивать об этом Николая, я хорошо помнила, как он стал рабочим. Судьба этого смоленского школьника была судьбой сотен советских подростков, которых подняла из-за парт война. Они заменяли на заводах ушедших на фронт отцов и старших братьев. Так Николай Анищенков, подросток, эвакуированный с горящей Смоленщины, оказался на «Красном Сормове».... Легко и стремительно, будто на коньках, скользили между столиками официанты с подносами, как в калейдоскопе, менялись вокруг лица посетителей, разноцветные пятна женских платьев, а я все сидела и сидела, слушая историю чужой, незнакомой мне жизни и глядя, как тает над нашим столиком едкий дымок дорогих американских сигарет.

- Я работал, как хорошая машина, и был не без способностей, - торопливо глотая слова, словно боясь, что я перебью его, рассказывал мой сосед. - А главное, всегда соглашался не в пример другим выполнить дополнительное задание, остаться на час-другой после работы. За это меня дразнили «О'кэй, мистер». Но я - то знал, что желающий получить яйца должен сносить кудахтанье кур. И я добился, что меня заметили и, несмотря на возраст, стали доверять все более сложную работу. А через два года мне уже представился случай попасть на большой конвейер. Рабочие, которые там стояли, взбунтовались против намерения администрации ускорить движение конвейера. Нас вызвал к себе Боб Хиггинс. Дело горело, поэтому се не стал дипломатничать. «Эти парни - лентяи, - сказал он. - Им место не в цехе, а на диване турецкого паши. Но никто тут не собирается чесать им пятки. А ну, мальчики, кто из вас хочет им нос утереть?» Я колебался. Я боялся не работы, а этих парней, которые никогда не прощали такие штучки. И все же я не мог упустить случая и рискнул. На нас, согласившихся работать на конвейере, смотрели как на смертников, мы не решались даже выходить в столовую. Я был самым младшим и поэтому отделался легче других. Правда, меня здорово поколотили, но я отлежался и снова пришел на работу, сказав, что попал под кулаки в боксерском клубе. Это понравилось, и меня оставили в покое. Так я проходил свою рабочую школу... Прошел рабочую школу и Николай Анищенков. Она тоже была нелегкой. Общежития у воспитанников ФЗО тогда не было, жить приходилось в старом бараке, спать на жестких двухъярусных койках. И сейчас не может Николай без возмущения смотреть, как в заводской столовой озоруют молодые ребята, кидаются друг в друга хлебом. Ведь тогда каждый кусок приходилось беречь, по-братски делить поровну. А учились прямо на месте - в цехе. По-своему передавал ребятам мастер Пурин суровое искусство варить сталь. Он был влюблен в свою профессию, этот седой, похожий на деда-мороза старик, проработавший на заводе тридцать три года. Помнит Николай старый мартеновский цех, ошеломляющее с непривычки жаркое, шумное дыхание печи, похожей на пышущего пламенем дракона, к которому и приблизиться-то страшно. «Ну что, храбрецы, сробели? - ехидно посмеивался дед, сворачивая козью ножку темными негнущимися пальцами. - Уготовил я для вас проверочку одну. Кто из вас от печи прикурит - значит, быть ему хорошим сталеваром!» Сунулся было Николай к печи, а крышка красная, раскаленная. И фуражку на лицо надвинул и вертелся по-всякому, а прикурить не смог. Махнул Пурин рукой досадливо, оторвал от газеты клочок, поджег от печи и закурил. «Вот она, первая тайна нашей профессии, - большая смекалка здесь нужна. Печь не подпускает к себе, а ты ее перехитри, разумом приручи, вот тогда вы и сладитесь. Механизм, что животное. Как почувствует ваше внимание, руку вашу твердую, хозяйскую, так и станет слушаться. У нас с машинами противоречий нету-вместе стальную метлу мастерим, чтобы подчистую Гитлера с нашей земли прогнать...» Много, очень много времени прошло с тех пор, пока добился Николай того, о чем говорил им старый сталевар на том первом уроке рабочего мастерства. Бессонные ночи, проведенные над книгами, горечь поражений, которым, казалось, никогда не будет конца, окрыляющая радость нелегких побед и, наконец, первая самостоятельная плавка. До боли закушенные губы, мускулы, напряженные, будто перед прыжком, взволнованные, участливые лица друзей вокруг и отчаянная, наивная мольба к ней, выплевывающей пламя: голубушка, родная, не подведи... А потом трепетный блеск нестерпимо золотой, словно выхваченной у солнца, живой струи готовой стали и захлестнувший восторгом, торжествующий вопль самого верного друга: «Колька, ура! Проба что надо...» Все это в прошлом. «Анищенков - это чародей, - говорят теперь о Николае на заводе. - Его печь работает совершенно без брака». А друзья? Они стали мастерами, инженерами, изобретателями. Именно они, бывшие воспитанники ФЗО, сконструировали на заводе первую в мире установку непрерывной разливки стали. Такими воспитала их наша рабочая школа. А Фред Остен ненавидел машины, ненавидел конвейер, на который так стремился попасть.

- Он никогда не уставал, - рассказывал мой захмелевший собеседник. - Я чувствовал, что больше не выдержу этого дурацкого механического дерганья рук, этой тупой боли в затекших мышцах, он все двигался и двигался, словно адская река, с той равнодушной, безжалостной равномерностью, от которой хотелось с криком бежать куда глаза глядят. Поэтому я вздохнул с облегчением, когда получил предложение стать мастером. Наконец-то я схватил фортуну за глотку, как учила тетушка Энн. Я получал повышение за повышением и, когда скопил достаточную сумму, вырвался из этой чертовой паутины. Мне было уже за тридцать, а жить я еще не начинал. Пора было торопиться заводить собственное дело, и тут весьма кстати пришлось приданое Люси. И снова десять лет упорной борьбы с конкурентами, деловой лихорадки, ночей без сна. Да, деньги достались мне нелегко, но я горжусь, что пробился сам, собственными зубами прогрыз себе дорогу. Зато теперь дело прочно поставлено на ноги, потребителям нравится наша мебель, и мы получаем массу заказов. Недавно я приехал в поселок на собственной машине, и все рыбаки пили виски за «счастливчика Фреда Остена». Теперь наконец я имею все. Захочу - объеду весь мир, и везде меня будут встречать как дорогого гостя, захочу - построю дворец и поселюсь в нем один. Он вылил в рюмку остатки из графина и тяжело оперся локтями о стол, бормоча:

- Мне плевать на эту книжку. Я плачу и хочу веселиться. И мне хотелось сказать: нет, вам не безразлична эта книжка, мистер Фред Остен, иначе вы с легким сердцем забыли бы ее еще в лондонской гостинице, иначе вам бы и в голову не пришло исповедоваться случайному соседу по столику, с лихорадочной настойчивостью добиваясь патента на право называться счастливым. Почему же вас, процветающего чикагского бизнесмена, растревожила судьба простого советского парня, каких у нас сотни, тысячи? Дело в том, что в отличие от них вы, Фред Остен, одиноки. Случись вам разориться, вас не пощадят в том волчьем мире, где идет беспощадная грызня за место в жизни. Поэтому как бы высоко вы ни поднялись, как бы ни упивались своей властью, вас всегда гложет страх потерять свой капитал и вместе с ним все. Не над этим ли задумались вы, читая ясные, проникнутые удивительной радостной верой слова простого советского сталевара о будущем родного завода, о будущем его земли? Гигантские дизель-электроходы, тепловозы, корабли-ракеты с подводными крыльями - их все больше и больше с каждым годом. Вместе с иностранным туристом, посетившим Сормовский завод, вы недоумевали: «Чудаки... Стоит ли так стараться для государства?» И вам ответил один из рабочих: «Государство - это мы». «Пропаганда», - Наверное, ворчали вы, пере-ворачивая страницу за страницей. Но вот вам попалось фото. Пять парней, пять членов одной бригады. Плечо касается плеча, крепко сплетены пальцы. Дружба, опаянная общей целью, которую не разъедает ни корысть, ни зависть. А вы? Вы никогда не знали счастья всегда чувствовать рядом друзей, готовых делить с тобой и радость и беду, счастья вместе работать, учиться, вместе петь песни. Поэтому так поразила вас на улице Москвы пожилая женщина с кошелкой в руке, которая плакала от радости, узнав о благополучном полете нашего космонавта, будто это вернулся на землю ее сын. Представьте себе людей, Фред Остен, которые веками жили в нищенских лачугах. Теперь они строят прекрасное здание. Там хватит места для каждого и будет много света, солнца, тепла. Они не хотят счастья только для себя, они хотят его для всех. И пусть им порой бывает трудно, пусть сегодня вы живете богаче их, уже недалеко то время, когда они не будут нуждаться абсолютно ни в чем. Прощаясь, он с какой-то злостью сунул маленькую книжку в алом переплете обратно в папку, но я знала, что будет ли он покачиваться в коляске быстроногого рикши, выбирать ли жене в подарок роскошную нитку жемчуга, добытого темнокожими ныряльщиками, или просто лежать, развалясь в шезлонге, под ослепительным итальянским небом, - она всегда будет с ним, между деловых бумаг и крикливых рекламных брошюрок, смущая и тревожа душу вопросами, от которых так трудно уйти человеку.

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.