С летчиками не прощаются

- Лорино пролетели! - кричит Валя.

Четыре сомкнувшихся плеча в голубой амбразуре кабины. Пилоты летят лицом в небо. Валя надевает ларингофом, шевелит губами. Я смотрю на сухощавые Валины пальцы, лежащие на штурвале, и представляю себе, что это сейчас мы летим в тундру к раненому трактористу. От болтанки качаются банки с кровью и звякают инструменты хирурга. А сам хирург зло посматривает на Земко: тянется, небось, можно и побыстрее, разбаловались летчики, не рискуют, не торопятся, вот бы их на четыре часа к столу, на котором едва тикает жизнь. «Ну, вот и приехали!» - крикнет Валя обозленному хирургу и положит машину на крыло. Самолет нырнет вниз, но не сядет и еще минут десять будет тянуть медицину за душу, вставать на крыло и неторопливо кружиться. «Трус, пижон!» - решит при этом хирург. И тут «Аннушка» упадет вниз, и у Вали вздуются вены на висках, но он по-прежнему будет улыбаться. Молодого хирурга бросит о стенку так, что он потеряет очки и чемоданчик с инструментами. Застонет сестра, размахивая ушибленной рукой. Распахнется дверца, и сердитый хирург ушагает по лужам к раненому, так и не заметив, что самолет сидит среди кочек, в тундре, и нет никакой полосы. О посадках в летнюю тундру иногда пишут в газетах под рубрикой «Герои мирных дней».

- Где вы взлетали без полосы у Энмелена? - кричу я Вале.

Он, посмеиваясь, пожимает плечами:

- Нигде, запрещено инструкцией...

Потом, в Апапельхино, мы с укором говорили:

- На побережье - вот это летчики! В дождь, ветер - все летают!

- Кто летает в дождь? Вот мы сейчас доложим начальству. Я знаю, - говоривший таинственно подмигнул: - Земко и Комков летают. Только тихо, ребята, подведете их под монастырь...

За нарушение правил - всегда выговор. А героизм- почти всегда исключение из правил.

- Вон те острова, вон внизу, - кричит Валя, - чистейший мрамор!

Скоро бухта Провидения. Мы волнуемся, вглядываясь в горы, которые все растут под крылом. Бухта Провидения - что-то таинственное и зовущее. Туманная, очень далекая, страшно одинокая бухта. Толчок, входим в огромное белое облако. Тревожно гудит винт. И вдруг в промоине среди пухлого пара является нам земля - в голубом сиянии, изрезанная синими бухтами, в черном мерцании голых обрывистых скал. Все странно и прекрасно, как в сказке, где по белому блюдцу катится наливное яблочко. Открывается дивная страна. И снова катится яблочко - белый туман изморозью за стеклом. И снова в молочных клубах где-то сбоку, потом снизу выплывает волшебная земля.

- Рокуэлл Кент, типичный Кент!

Снизились. Прямо под крылом всплески графитных гор - темно-серые, гладкие, голые. Яркое небо, синее море, белая кайма прибоя. «Аннушка» идет между гор в ослепительном коридоре.

- Бухта Эмма, Всадник, бухта Пловер! - кричит Валентин.

Лазурь колышется в черной чаше, и тонкий-тонкий дымок-туман струится над широкой горловиной. Краски прозрачны и ясны, будто смотришь сквозь линзу. У подножия горы поселок, он взбирается вверх по искусственным террасам, так что видны все дома. Большой поселок. В порту корабли, аккуратненькие, как в Доме игрушки.

- «Валерий Чкалов», «Байкал», «Кузбасс», - Валя узнает их всех по очертаниям. Что ж, жизнь Чукотки непрочно связана с каждым из этих пароходов. Где-нибудь в Майнапыльгино или Уэле-не месяцами ждут тягучего гудка, чтобы выбежать навстречу, бессонно разгружать капусту, картошку, вино, габардин и потом снова ждать целый год.

Бухта Провидения. Кто назвал ее так? Отважный Кук, укрывшийся здесь от свирепого норд-веста, или номский купец, потерявший всякую надежду на пресную воду и вдруг увидевший этот рай? Кого-то она спасла, кого-то укрыла в самый тяжелый для него час.

Махонький горластый катерок доставил нас из Сиреник. У самой пристани детская площадка с лопоухим деревянным слоном. То ли из-за этого слона, то ли от разлитой кругом голубизны показалось, что здесь весело и уютно жить. Почта, магазин, трехэтажные каменные дома, темный силуэт электростанции - набережная Дежнева. Мы шли по набережной и дивились, сколько здесь щеголевато одетых молодых мужчин и женщин.

- Межрайонный архитектор, инженер с электростанции, диспетчер порта, - объяснял нам Земко. - Архитектор из Москвы, диспетчер из Владивостока...

Набережная приводила в порт. Морской порт - красивейшее современное чудо. Он приносит в поселок свободный блеск, запах огромных просторов и особую веселую свежесть. Стройные тела океанских лайнеров на рейде, крикливая перебранка катеров, задиристых и вездесущих, стрелы кранов, надменные, как человек в туго накрахмаленном воротничке, груды аспидно поблескивающего угля, ящики с ослепительными наклейками, пахнущие на весь порт прибайкальской тайгой смолистые, гибкие доски. Звонки, гудки, урчание машин. И вдруг - апельсинная корка в воде среди павлиньих расплывов мазута, будто кусок черноморского солнца, случайно зацепившийся за якорную цепь. Так всегда в порту: смешиваются, смешно вытесняют друг друга приметы разных, очень далеких земель.