Семейная ссора

— Все, все, – тут же отвечал Дементий, – заканчиваем.

Он, казалось, еще сильнее, чем Кравчук и Луганский, был возбужден и поглощен обсуждением вопроса; но когда теща входила в комнату и он оглядывался на нее, на какое-то мгновение мысли его как бы останавливались, он вспоминал о Виталине, что до сих пор еще не видел ее, и с тем сейчас нее вспыхивавшим в нем тревожным чувством стремительно выходил за Анной Юрьевной и, упираясь ладонями в косяки и подавшись вперед, спрашивал:

— Что, Лина еще не приходила?

— Нет. Нет, – сердито звучал голос Анны Юрьевны.

Он пожимал плечами и возвращался в комнату с намерением что-либо сделать, позвонить куда-то, но тут же незаметно втягивался в новый разговор с Кравчуком и Луганским.

Только когда, не привыкший в спорах уступать никому, он все нее согласился взять с собой в Москву на всякий случай дополнительные разработки к проекту, касавшиеся сохранения тундрового покрова, Кравчук и Луганский попрощались и ушли от него.

«Ну, Кравчук, ну, говорун, – уже мысленно продолжал Дементий, проводив сослуживцев и прохаживаясь один по комнате. – Кто не нам утвердит ваши дорогостоящие разработки! Куда вы направляете творческое острие? Надо найти способ сохранять мерзлоту, чтобы земля не оттаивала глубже того, насколько ей положено оттаивать, вот в чем суть. Надо найти только способ», – продолжал уточнять он. Он думал об этом и раньше, но так отчетливо мысль эта пришла ему только теперь, и он сейчас нее посмотрел вокруг себя, чтобы высказать ее кому-то; но, не увидев никого в пустой комнате, вспомнил, что все еще не видел Виталину, и пошел к Анне Юрьевне, чтобы еще раз выяснить, что же в конце концов творится сегодня в его доме.

— Скажите наконец, что с Линой? – войдя к теще, которая еще не спала, и хмуро глядя на нее, произнес он.

— Ты у меня спрашиваешь? Это я у тебя должна спросить, – ответила Анна Юрьевна, опуская на колени перед собою детскую вельветовую курточку, к которой пришивала пуговицы. Ни в словах, ни в выражении глаз ее уже не было того доброго расположения, с каким она еще несколько часов назад, за чаем, рассказывала о своих сестрах и братьях. Перед Дементием сидела совсем другая женщина, с жесткими чертами лица и тяжелым, обвинительным взглядом, как она, прервав работу, посмотрела на него; при свете люстры красные от воды, мыла и порошков руки ее были так выдвинуты вперед, что на них нельзя было не обратить внимания и нельзя было не понять, для чего они выставлены. – Ты бы еще полгода не писал, а потом приехал, – добавила она с тем же отчуждением, как она начала разговор.

— Она что, обиделась? – изумленно проговорил Дементий, опять невольно обращая внимание на тещины руки, которые о чем-то будто должны были напомнить ему. – Я нее был занят. Пустяки. Какие пустяки.

— Вот ты ей и скажи.

— Так она что, в самом деле обиделась?

— А ты как думал?

— Это же глупо!

Но хотя то, что говорила Анна Юрьевна, и казалось Дементию неожиданным и глупым, на самом деле он давно предчувствовал, что это должно было случиться в доме, и только не мог теперь согласиться, что случилось все именно сегодня, когда его вызывали в Москву и ему надо было сосредоточиться на этой своей поездке: он был изумлен нелепостью, как если бы дорога, по которой он каждый день ездил на работу, вдруг кем-то и для чего-то была перегорожена стеной и надо было ему теперь перелазить через эту стену.

— Вы с ума сошли, мне же завтра лететь в Москву! – сказал он, глядя на тещу так, будто та была виновата во всем.

— Вот ты Виталине и выложь.

— Вы с ума сошли!

Поджав тонкие сухие губы, как он делал всегда, когда что-либо раздражало его, он сейчас же, чтобы не наговорить лишнего, вышел в большую комнату и еще энергичнее, чем только что, принялся ходить от окна к двери и обратно, задевая за стулья и с шумом отстраняя их; ему казалось, что он давно уже заметил за Виталиной, что она позволяла себе делать совсем не то, что положено делать женщине в доме, и вместо того, чтобы жить и радоваться жизни, как поступал он и поступали сотни других людей вокруг, лишь отыскивала причину для неприятного разговора. Ему так очевидна была разница между ее претензиями и той работой, какую он выполнял для общества, – той государственной работой, как он мысленно называл ее, – что он искренне недоумевал, как можно было не понимать этого, мешать ему и требовать от него того, на что ему, в сущности, бессмысленно и преступно было отвлекаться. Продолжая энергично прохаживаться по комнате, он вдруг останавливался и разводил руками, разговаривая с собой. Он думал о том, о чем никогда прежде не говорил Виталине, но что накапливалось в его душе; и в сознании его теперь происходил тот обычный для занятых деловых людей процесс самовзвинчивания (когда их отрывают от дел), когда мелочи, на которые он всегда смотрел с улыбкою, как звенья в цепи, соединяясь, выстраивались теперь в одну определенную линию всех его отношений с женой. «Письма... какая глупость, какая сентиментальность», – повторял он. Все помыслы его были делать дело и обеспечивать семью, и ему странно было, отчего этих хороших помыслов не хватало Виталине.

Он слышал, как Анна Юрьевна укладывалась спать, и несколько раз подходил к двери, чувствуя, что о чем-то еще надо спросить тещу. Ему нельзя было отложить поездку в Москву, но он не мог уехать, не прояснив отношений с женой, а чтобы прояснить эти отношения, нужно было увидеть ее, и пока Анна Юрьевна еще не спала, в очередной раз подойдя к ее двери, он спросил: