Поручик Лермонтов прибыл сюда, в Тамань, поздно ночью. Светил полный месяц. Предрассветный туман над морем еще не загустел, и офицер рассмотрел «два корабля, которых черные снасти, подобно паутине, неподвижно рисовались на бледной черте небосклона». «Было холодно», он «три ночи не спал, измучился и начинал сердиться» от «долгого странствования по грязным переулкам, где по сторонам... одни только ветхие заборы»...

Сейчас в побелевшем от зноя небе солнце горело. Берег был высок и крут. Светлые хаты, рассыпавшиеся на его гребне, как рубки гигантского корабля, притаились над пучиной. Такой Тамань всегда любили капитаны. Над обрывом в древности они воздвигли храм в угоду языческому божеству – покровителю мореплавателей. Исстари стерлись следы храма, но у бывшего его подножия штормовое море иногда отдает кольца, серьги, мониста, пожертвованные матросскими женами, чтобы мужья живыми возращались домой.

Станица – на семи ветрах. Они налетают на нее с песком, с мелким каменьем. Самый беспощадный – восточный ветер, «бич божий». Но как славно надувал он паруса кораблей! Судов полусказочных киммерийцев, живших тут за тысячу лет до нашей эры; эллинов, основавших потом город Гермонассу. Византийцы поселились на его руинах и назвали цитадель Таматархой; хазары позже переименовали ее в Самкерц, генуэзцы – в Матригу. Турки нарекли свой оплот – Таман: «топи»; «плавни». «Тамань», – мягко произносили слово запорожцы, вставшие неколебимо по приказу Екатерины II на этом южном кордоне великой Российской державы. Таманская – зовется селение ныне.

Солнечные лучи неподвижны, а море волнуется, неровно по цвету. Неудивительно – на глазах сливаются здесь тихие воды мелкого Азова с волнами моря Черного.

Побеги ковыля уцепились за береговые склоны над моей головой. Я вижу узкую тропинку, где ловко спускался по отвесу берега в тумане к сверкающей воде мальчишка с узлом под мышкой. За ним в наброшенном бешмете, с кинжалом у пояса крался, замирая душой, невысокий поручик по любопытству, свойственному всем пишущим. Вижу скалу, к которой приник офицер. Сердце его сильно билось: лодка отчаянного контрабандиста Янко, «как утка, ныряла и потом, быстро взмахнув веслами, будто крыльями, выскакивала из пропасти среди брызгов пены...».

Я смотрю на берег Крыма, на далекую Керчь, растворяющуюся в дымке жаркого воздуха. Море чутко шумит, как в ту, лермонтовскую, ночь сто сорок шесть лет назад. Как в тот день – сто шестьдесят три года тому, – когда его волны видели попутчики – генерал Н. Н. Раевский и А. С. Пушкин. Когда у морской глади шестьдесят пять лет назад шел «железный поток» Таманской армии. Море неумолчно плещет, как и 41 год назад – в мае 1942 года.

Тогда на том берегу под сенью полутысячи самолетов «люфтваффе» немцы прорвали нашу оборону и потеснили советские войска к Керченскому проливу. В таявших рядах стрелковой дивизии отходил солдат по фамилии Дубровский. Ему доверили переправить на Тамань знамя полка. На катере под осыпью осколков и водяной пыли Дубровский держал его на груди. Берег вместе с небольшой тонкой книжицей, напечатанной в 1941 году на серой, шершавой бумаге в блокадном Ленинграде под академическим заглавием: «Патриотизм Лермонтова»... А потом бойцы наступали через пролив, будто плечом к плечу с воином-поэтом, написавшим когда-то в своем письме: «Изъездили Линию всю вдоль, от Кизляра до Тамани...»

Я поднимаюсь на высь берега к дому-музею М. Ю.Лермонтова – подворью черноморского казака Федора Мысника, где, предупреждали гостя, у хозяина «нечисто». Впечатлительный поручик не сумел сразу уснуть вот в этой крытой камышом хате – шестнадцать шагов в длину и семь в ширину, разделенной на две комнаты сенями. И морской ветер, врывавшийся в разбитое окно, беспокоил постояльца.

Я вошел в только что отремонтированный дом. Пахло сыростью свежей побелки. Ничего из старинных вещей и утвари сюда еще не внесли. Но гулкая тишина подновленной хаты не ощущалась мертвой. С каким удовольствием, думал я, вдыхали этот запах и слушали пустоту мысниковы домочадцы после такого же вот ремонта... В освеженных стенах и жизнь вроде бы должна идти по-новому. Но не ладилась она тихоструйно. Одним днем, риском живут контрабандисты.

Я вышел во двор к каменной изгороди, откуда любовался наутро задумавшийся офицер статью девушки, «странно» певшей, «защитив глаза ладонью от лучей солнца», на невысокой крыше хаты. Как сейчас, пронзительно кричали чайки над морем. Голос девичий летел:

«Уж не тронь ты, злое море,

Мою лодочку...

Правит ею в темну ночь

Буйная головушка...»

Вечером эта девушка с «чудно-нежным взором» обожжет губы поручика «влажным, огненным поцелуем», и в глазах у него потемнеет. А ночью он будет бороться с красавицей на борту лодки в море, спасая свою жизнь.

Так и не выспался здесь поручик, его будоражило приключение. Мои чувства грезят наяву. И мне грустно и радостно идти по шелестящему листвой парку за воротами музея, склонив голову, мимо бронзового памятника высокой и трепетной душе поэта.

Тянет-тянет к морю. Шагаю дальше по набережной улочке Подгорной навстречу ветру. Вон за плетнем вросшая в землю хатка едва ли не в человеческий рост: вот куда еще удобнее взбираться, чтобы распевать. А вот еще двор. Что это там? У крыльца просторной пятистенки с гаражом притулились гранитного камня поясные скульптуры Гермеса и Афродиты... Мгновения векового быта.

Рядом раскоп древнего городища. Жизнь идущая и жизнь минувшая. Археологи обнажили обрыв берега на полтора десятка метров вниз. На глаз видны слои эпох. Век – слой земли толщиной в метр. Трава уже захватила эту отвоеванную у вечности землю.

Ненужные археологам черепки амфор, посуды лежат в куче. Я беру в руки смоляной обломок хазарского сосуда: глина как глина... Но поднимаю глаза от земли. Море ослепительно блещет под солнцем. Как века назад, парус рыбацкой лодки скользит над волнами. Неразрывна духовная связь людей и времен!

Полновесна незримая память под небом Отечества. Не озадачишь названием «Тамань» современного русского человека. Благодаря перу поручика, которому было «дело до радостей и бедствий человеческих», стала станица хрестоматийной. Но поройтесь-ка в воспоминаниях. Наверняка и древнерусское прозвание станицы, тогда города, вы уже слышали. Возможно, запало оно в сердце еще в раннем детстве. Да и как ему не запасть, грозному, колдовскому: «Тмутаракань»! Быть может, в напевно звучащей сказке оно пророкотало вдруг: Тму-та-ра-кань... – и душа содрогнулась: тьма... тараканы... – исчадие какое! Нередко и попросту к слову прибавят: недалек, мол, путь, не в Тмутаракань же... Знать не знаешь, где эта самая Тмутаракань, а невольно представляешь себе некие Палестины, край за тридевять земель и уж, определенно, местность с чертовщинкой, где нечисто. Образы небезосновательны, в том убедился «странствующий офицер».

• Страницы:
• 1
• 2
• следующая

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.