Свет незакатный

Да, любил Николай Петрович против правил – сильно и искренне. В избраннице своей нашел он ответное чувство и, видимо, ту нравственную опору, которая одна и могла быть причиной полного его духовного перерождения. Без сожаления оставил Николай Петрович прежнюю рассеянно-праздную жизнь: лошадей и охоту сменили глубокие умственные занятия, а искусство, прежде носившее более привкус моды, поглотило теперь время его и душу. Казалось, один только шаг и оставалось сделать вопреки условностям, но труден был этот шаг, так труден, что судить человека сплеча из нашего времени почти и невозможно.

Хоть род и положение создавали ему независимость и издавна слыли Шереметевы вольнодумами и своенравцами, но давно говорено на Руси: с волками жить – по-волчьи выть; и еще: плетью обуха не перешибешь. Так что «в калашный ряд», хоть и знаменитой актрисе, ходу не было. Тайно нареченная жила затворницей на тайной половине, к гостям Николая Петровича не выходила; да и в самом доме положение барской барыни становилось все несноснее: всякий охотник глаза колол крепостным ее происхождением. Нужны были меры оборонить любовь: чувства дали решимость превозмочь обстоятельства хотя бы отчасти.

Тогда-то и кинул Николай Петрович взгляд на позабытую усадьбу. Ради избранницы сердца недолгое время спустя оставлено будет славное и обжитое Кусково и взойдет звезда Останкина. А пока за Марьиной Рощей приказано строить не просто богатый дом, но чудо века – дворец-театр.

Ни в Москве, ни в Петербурге да и во всей Европе о подобном и не слыхивали. Затея сама по себе должна была влететь в копеечку, а не ударить в грязь лицом давним шереметевским было правилом. Да и времена обязывали. Над Москвою-рекой вставало уже во всем великолепии Архангельское; к делу приставлены там иностранцы, большие до русского золота охотники. Граф Безбородко, тоже богач безмерный, затевая новые покои, брал строителей непременно из-за границы, итальянцев да французов; золотую резьбу, недолго думая, прямо из Вены выписывал, а в родных краях приискивал архитектора титулованного и покачнул тем изрядно обильные свои капиталы. Николай Петрович Шереметев, хоть отродясь скуп не был и жил куда как размашисто, иного склада был человек. Иностранных мастеров оставил он соперникам, обошел вниманием украшенных титулами зодчих и с легким сердцем поставил к работам своих дворовых – Ванюшек, Гришек, Алешек и Павлушек, благо в вотчинах его несть им числа. Тут кстати будет из того же домашнего архива письмецо Николая Петровича к управляющему – весьма любопытное: «Для разной работы посторонних не нанимать, а исправлять оную своими мастерами со всяким успехом».

Перевернем страничку – опять рука Николая Петровича: «Подле галереи по красному хорошему грунту белый рафаэлевский арабеск сделать так, чтобы все походило на рафаэлевы ложи, а сии заставить сделать домовых живописцев Мухина, Калинина и Фунтусова».

Прибавив сюда архитекторов, руководивших строительством Останкина, увидим, что все это крепостные Шереметева – Павел Аргунов, Алексей Миронов. Григорий Дикушин. Если и мелькнет где раз-другой чужеземное имя, то походя, и свидетельства со стороны – тому подтверждение, а тут уж не грех заглянуть нам и в дневники особы коронованной, Станислава Понятовского, короля польского, посетившего вскоре Останкино и пораженного его совершенством:

«Из тех нескольких сот мастеровых и художников, которые там работали, можно было насчитать не более четырех-пяти иностранцев, а остальные были не только чисто русские, но и почти все люди самого графа Шереметева; если бы факт этот не был констатирован, трудно было бы этому поверить, до такой степени исполнение всей работы отличалось изяществом».

«Люди графа Шереметева»... Выражение, что и говорить, диковато и режет современный слух, но, глядя из нашего далека, обязаны мы расставить все по своим местам.

Объясняя выбор исполнителей для задуманного, расчетливость и. уж конечно, скупость к Николаю Петровичу никак не пристегнешь. И тут самое место справедливым словом помянуть известное, а в те времена более чем странное отношение Шереметева к крепостным. Грубовато, быть может, и сказано, но в этом смысле в Стас своей был Николай Петрович белой вороной. Не в том дело, что за провинности не отсылал он на конюшню, но доверие его к бесправному человеку на том не завершалось и подальше щедрых даров шло. Ему платили той же монетой, и, понимая, что из-под кнута чуда не сотворишь, с легким сердцем поставил он к работе своих крепостных, которые и должны были это чудо сотворить.

Да и как назовешь иначе то, что было задумано?!

Обгоним тут несколько события и войдем под сень расписных, легко парящих над паркетами плафонов – в нескончаемую анфиладу залов, наполненных светом, с обилием золотисто-прозрачных мерцающих люстр, канделябров, жирандолей и стройных торшеров. Оглядимся в повторенном зеркалами пространстве – не замкнутом, но как бы обрамленном изысканными по цвету и рисунку панно. Сказочное великолепие убранства, горящего то блестящим, то матовым золотом, не обрушивается на вас лавиной, но входит в душу, подобно тактам нарастающей музыки. Словно слышишь, как перекликаются сначала отдельные мелодии, затем причудливо переплетаются и звучат уже единой темой. Но некая тайна, до поры в ней скрытая, завораживает ожиданием чуда. Откроется оно потом и поразит тем, что все это великолепие несет в основе своей простейший материал – дерево.

Дерево царит в Останкинском дворце. Оно иллюзорно скрыто в толще его стен, колонн, перекрытий, лестниц, карнизов, кронштейнов и, конечно, в изумительной по виртуозности исполнения и художественному вкусу деревянной резьбе.

Это целый мир, где рядом с драгоценным палисандром, розовым деревом, амарантом, эбеном и черным дубом живут удивительной жизнью простейшие наши породы – сосна и береза, ель и липа: руки резчиков заставили дерево перевоплотиться в камень, бронзу, придали ему образы самые неожиданные!.. Не полагаясь полностью на свои впечатления, а отчасти и в подтверждение им, дадим слово авторитетному исследователю:

«Нигде – ни у нас, ни за границею – не встречается подобного... Нет той орнаментальной трудности, перед которой остановился бы останкинский резчик».

Усомниться в последнем не позволит, впрочем, даже самый беглый взгляд. Но добавим от себя и подчеркнем особенность, для темы нашей весьма важную: здесь безошибочно узнаешь руку и мысль художника из народа, которому и фантазию и вдохновение дают окружающая природа и повседневный его быт. Эта простодушная чистота впечатлений, так свойственная искусству народному, живет в Останкинском дворце всюду: то увидишь вкрапленные в орнамент венки полевых цветов или снопы ржи, то узнаёшь в нем причудливый рисунок изморози на окошках русской избы, то обнаруживаешь целые простенки, заполненные художественно сгруппированными предметами крестьянских работ – граблями, косами, серпами... И надо ли удивляться, что все это дышит любовью к изображаемому и неподдельной искренностью чувства?..

Удивляться, впрочем, нужно другому, ибо, кроме Останкинского дворца, не найдем мы еще примера, где так гармонично было бы совмещено совсем, кажется, несовместимое – классическая строгость архитектуры с изобильной нарядностью убранства.

Однако беглым этим очерком завершенного облика дворца мы опередили события. А между тем, пока строится Останкино, в полном своем блеске продолжаются «кусковские сезоны». Скоро все это переменит адрес, но, как и в Кускове, будет собирать к себе Николай Петрович гостей «хлеба-соли откушать и песенок послушать». К Останкину станут съезжаться сотни карет, а простого люда – из окрестных деревень – собираться будет тысяч до тридцати... На длинных, по всему саду, столах урчат десятиведерные самовары; хмельное зелье мерят бочками; едят сытно, пьют изрядно, но все идет впрок, потому что никогда не выходил праздник из границ, ему поставленных. По шереметевским традициям, был он представлением и «театром для себя»; зрители становились актерами и актеры – зрителями. По парку прохаживались русские пригожайки в фатах и крестьяне в разноцветных кафтанах, подпоясанных персидскими кушаками. Тут доставало всего и на всякий вкус: крепостные певцы и певицы пели итальянские арии; оркестр рожечников услаждал вкус народными мелодиями, а о затеях гуляний и говорить нечего...

И, как и прежде, жемчужиной праздника будет театр – спектакли с неповторимой актрисой, которой имя, едва появившись, обросло легендами. А пока с прежним блеском доигрывает она последние кусковские сезоны, но, сняв после сценического триумфа стотысячные бриллианты, украшавшие костюм героини, тайная хозяйка всего не смеет выйти к гостям, удаляется в боковые покои, на тайную свою половину... Когда затихнет праздник, поплачет с ней и Николай Петрович – «русский Крез» и бессильный вельможа. Сулит ли иную жизнь строящийся для нее театр по другую сторону Москвы?..

А между тем работы по постройке дворца были в полном разгаре, но велись под покровом тайны – все скрывал глухой забор, в окрестностях патрулировали конные егеря. Рассказывают, какой-то француз проник все же за ограду и, спрятавшись в кустах, пытался сделать зарисовку строящегося дворца; его обнаружили, и, конечно, досталось французу на орехи...

Быть может, историческая эта мелочь и к слову пришлась, но обстановку тех дней дополняет она подробностью любопытной. Наиболее же интересное сохранилось в документах, до нас дошедших, и, коли уж повадились мы в домашний архив Шереметевых, еще одно туда хождение не окажется лишним, ибо среди прочего хранятся там ежедневные отчеты управляющего строительством. Вот что он пишет в одном из них: