Однако не у всех получается просто. Вот и у отца все в жизни перепуталось. Что-то когда-то не сработало – и дальше пошло, покатилось. Он вполне мог бы отказаться от встреч со мной. Это делают многие, и это все упрощает. Но почему-то он не отказался. Почему-то не захотел. Почему?

Почему скрывал он от меня свою неустроенность, бесприютность, безденежье? Почему никогда не жаловался? Ведь это так просто, так обычно и так располагает. Почему предпочел изматывать себя ложью, изобретать, фантазировать, путаться, давать обещания, потом придумывать отговорки, краснеть от стыда и без конца ловчить, ловчить, ловчить? Зачем?

Если бы кто-то посторонний разоблачил его, раскрыл передо мной его ложь, я бы не понял, зачем. Я бы просто встал в тупик, как американский фермер перед жирафой, я бы тоже воскликнул: «Этого не может быть!» Но это было, я это видел. И я, кажется, это понял.

Ложь давала ему силы жить. Так тяжко сознавать, что жизнь тебе не удалась, что ты неудачник, неудачник кругом, и жизнь пошла под уклон, и уже ничего не успеешь поправить, а ведь было, было, все было, чтобы развернуться, блеснуть талантом, реализовать замыслы, стать уважаемым ученым. Было – и ничего не стало. Сам ли себя, жизнь ли его обокрала – не знаю. А только страшно так. Тут за что угодно уцепишься. И вот подарок судьбы – сын, родной, собственный сын. Он не знает, что ты неудачник. Он верит в твою значительность, смотрит на тебя с восторгом. В его глазах ты именно то, чем хотел бы стать. В его глазах тебе все удалось. Перед ним можно развернуть блестящую феерию жизни, о которой мечталось, которую можно прожить хотя бы вот так, рассказывая о ней сыну, несмышленому мальчику, единственному, кого можно было обмануть, кто хотел верить во все так же, как и ты.

Я верил ему, он верил себе. И мы оба бывали счастливы. «Журавль в небе...» Иллюзия?

Если бы кто-то раньше рассказал мне о чем-либо подобном, я бы высмеял это как «клинический случай» и ни за что бы не признал, что кому-то в жизни всерьез нужна иллюзия, всерьез нужно хотя бы в редкие минуты приподняться над своими безрадостными буднями, чтобы иметь силы выносить их изо дня в день.

Наверно, то, что я узнал об отце, и в самом деле «клинический случай», отклонение от нормы. Но что же делать? Бывает, видно, и так. И смеяться над этим... грешно. Странное слово, непривычное. И вряд ли я когда-нибудь его употреблял.

Я сейчас вспомнил, как высмеивал одного стихотворца у нас на курсе. Уж не знаю, каковы его стихи действительно, но я считал, что они плохи, что он не лирик, а слюнтяй, что подобное впору сочинять нервическим барышням, из тех, что слегка свихнулись от долгого и безуспешного ожидания ответной любви. Так я говорил и однажды шумно, на публике раздолбал по косточкам одно его стихотворение. Там у него кленовый лист все лето исходил от любви к тонконогой красавице сосне, и вот, наконец, пришла осень, и ветер освободил его от плена заботливой родни, и он, уже умирающий, дотянулся до любимой и, «лаская голый ствол сосновый, ладонью сморщенной шурша, шептал ей нежно: хороша!».

«Сколько можно скрещивать разные породы деревьев? – вопрошал я. – Рябина, ива, пальма, береза уже которое столетие страдают кто по дубу, кто по кедру, кто по тому же раскудрявому клену. Не пришла ли пора оставить лиственные в покое? Им и так, беднягам, достается в наш сверхпромышленный век».

Публике нравились мои остроты, ей было весело и нисколько не жаль поэта. А тот аж взмок от волнения и обиды и крикнул мне: «Ты... ты сапожник... ты пакостник! Дай сюда мою тетрадку!»

Это было грубо и нелепо. Все засмеялись. Поэт убежал. Я мог торжествовать. Мог... но взял и ушел. Почувствовал тогда: в чем-то я перебрал. Но опять же никто меня не осудил, и я, что называется, не фиксировался. Чужие оОиды легко выветриваются. А сегодня вдруг всплыли и торчат... торчат...

Пришла мама. Я спросил ее, знала ли она. Знала. Все она знала про отца. Почему же не говорила мне? Растерялась, посмотрела беспокойно. А, ладно, еще ее терзать! Да и вообще чего спрашивать? Хватит питаться готовыми ответами. Они чужие, а надо иметь свои.

В самом деле, что она скажет мне? Жалко было лишать мальчишку мечты? Наверно. Только вся ли правда тут? Может, она еще боялась, что я буду жалеть его и мучиться от своей жалости, вот так, как сейчас? Жалость, сострадание, страдание... Мамы так хотят, чтобы детям было хорошо, только хорошо.

Когда я болел корью и метался в жару, к нам пришла помочь мамина сестра, и я слышал, как мама сказала ей: «Если бы можно было, я взяла бы на себя все его болезни, все беды, лишь бы мой мальчик не мучился». Меня поразило, как резко возразила ей тетя: «Еще чего! Тогда уж сразу посади его под стеклянный колпак и любуйся, как на куклу».

Вот и разбился мой колпак. Когда-никогда должно было это случиться. Хотя нет, бывает, что и не бьются. У счастливцев. У хроников.

Мама расстроилась. Ходит туда-сюда. Пошла за каплями. Разболелась язва. Жалко сына. Поняла, что я здорово порезался. Валяюсь на диване лицом к стене, носом в подушку.

Позвонил Наумов. «Приходи, у нас тут компашка наклюнулась. Как обычно – корешки наши, клюшки из бывшего «а». Зуев пластинки принес французские, те самые».

– К черту! Осточертело все! Вы все, и корешки и клюшки! Видеть вас не могу! Противно! До тошноты!

– Да ты чего? Тормоза отказали? Сам же просил, если что – звонить.

И в самом деле – чего? Откуда Наумову знать, что со мной не все в порядке? «Ладно. Извини».

• Страницы:
• предыдущая
• 1
• 2
• 3
• 4
• 5
• следующая

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.