Впереди фронта

– Из гаубиц. Прицельный огонь. С корректировщиком. На «раме».

– А все тот проклятый «оппель»... Видно, важная птица была в нем. Навряд ли, чтоб капитан мог поднять фронтовую батарею. По воробьям... – Савватей, насквозь штатский полководец, постоянно раздражал Гнатовского своей терминологией.

– По каким таким «воробьям»?!

– Ну, кто мы для них? Для фронта? Воробьи.

– Эй, воробьи! – Тюльпан приподнялся в санях, призывая задних пошевеливаться.

– Ну, орлы, черт с вами! – улыбнулся Савватей. – На ужин даю полчаса. Тюк-тюк и на каблук.

Мы и сами видели, что задерживаться тут нам никак нельзя: к утру вражеский фронт может докатиться сюда и взять нас в клещи. Однако и поужинать надо, впереди тяжелый переход до Рогачина, к Филиппу Живому. Дороги кишат вражеским транспортом, да покрупнее того, что достался нам сегодня. Немцы подтягивают к Роси боевые резервы, и сражаться с ними в открытом бою рискованно да и нечем. Филиппу Живому легче, ему удалось отбить у немцев несколько противотанковых пушек. В Рогачин и только в Рогачин! Там спасение. Гуртом, как говорит наш Савватей, и отца родного бить легче.

Кайдашенки подняли Шурабуру на руки и понесли на католическое кладбище. Кто-то заметил, что, может, Шурабура был православный, но до таких ли мелочей сейчас... Нашли склеп «графини», в котором когда-то прятались от дождей, положили Шурабуру посреди склепа на каменный пол, где еще недавно часовые разводили костер – погреться.

Не стали воздавать ему воинских почестей, чтоб, случаем, не привлечь «раму», зато ужин у Кайдашенков был очень похож на поминки. Тихий был ужин.

Савватей, который и в лучшие времена ухитрялся жить божьим духом, уже ходил по хатам, от одних Кайдашенков к другим, торопил. И в каждой хате для него находилась ложка, а то и стопочка, в каждой хате он подсаживался к столу и поднимал поминальную за Шурабуру. Так добрался он до Павлова дома.

– Кончайте, орлы, кончайте. – Это в адрес Гнатовского.

...И в эту минуту в комнату вбежал мальчик, Сидоров Митька, и замер в дверях:

– Снова «рама»...

Палазя, помогавшая учительнице, мгновенно кинулась к кожуху. Так мы и не доужинали...

«Рама» совершила один-единственный облет и исчезла за Росью, а Савватей повел нас из Борщаговки.

Было похоже, что мы своим налетом зацепили что-то весьма важное для врага. Из-за какой-то там техники не стали бы немцы насылать на нас «раму» и обрушивать такой шквальный огонь. Капитан Тильп, которому удалось удрать, навряд ли смог бы поднять против нас тяжелую артиллерию. Савватей высказал свои сомнения Йонешу, и тот развел руками. Если бы маленький Тильп не погиб, Йонеш допросил бы его еще раз, теперь уже построже. А вообще-то Йонеш и тогда, заметил какую-то фальшь в его взгляде, однако воспоминание о Фельдбадене и его пивоварах сделало свое – усыпило бдительность нашего Йонеша.

Кайдашенки на этот раз пошли в отряд всей, улицей, оставив дома только женщин и детей. Они разместились на задних санях, замыкавших нашу колонну, растянувшуюся .чуть не на всю Борщаговку. У Кайдашенков был наш подпольный «арсенал», из которого изъяли порядочно оружия, но самое сильное впечатление производила пушка на дровнях, поднимавшая боевой дух не у одних только Кайдашенков. Павло и Сидор придерживали ее за колеса, чтоб не съехала с саней. Савватей был поражен не столько обмотанной и перевязанной пушкой, сколько пушкарями.

– Ну и Кайдашенки! Танки берет? – поинтересовался Савватей.

– Самого черта берет, если между глаз шарахнет, – улыбнулся Сидор.

Я давно знал об этой пушке, Кайдашенки прятали ее на гумне, и Савватей был бы горько разочарован, если бы узнал, что к ней имеется всего несколько зарядов. Иначе Кайдашенки не держали бы ее столько времени без дела. Сейчас пушка имела для них значение символическое, тогда как стратегический гений Савватея, опираясь на наличие пушки, мог бы допустить непоправимую ошибку в эту последнюю ночь. Поэтому, когда Савватей, раскуривая трубку, проезжал мимо моих саней, я намекнул ему, что пушке Кайдашенков не следует придавать серьезное значение: она почти без зарядов, вроде как бутафория.