Рок

— На что?

— Капусту стричь.

— Какую капусту?

— Да это же деньги! Чистые деньги! — засуетился Ленька, имея в виду цветы на клумбе. — Да за корзину таких Недбайло за час трояк оприходует.

Бабушка растерялась. Что-что, а продавать цветы старики считали чем-то вроде греха. Бабушка дарила их почтальонше, что приносила пенсию, докторше за обходительность, соседке, которая давала старикам деньги взаймы, — за душевность. И вообще дарить цветы считала знаком расположения. А расположение, мол, не купишь.

Дед был к цветам более равнодушен, но презирал всякое торгашество.

— Не занимались мы этим покуда, — сказал он осторожно, но сухо. И повторил: — Этого еще не было.

Ленька не понял. Настолько увлекла, захватила, настолько казалась ему очевидной идея сбыть цветы как можно скорее. Он снял ножницы, висевшие на гвозде.

— Корзина далеко?

Старики мешкали. Не дожидаясь их ответа, Ленька поспешил в чуланчик, где среди разного хозяйственного инструмента отыскал корзину, живо вытряхнул из нее какое-то мелкое барахлишко и начал «стричь капусту».

Делал он это с особой, поспешной и жадной сосредоточенностью. Словно и не на продажу резал, а мстил кому-то. Должно быть, року за все свои невзгоды. Режет и режет. И все ему нипочем.

— Лень, не связывайся, — не очень настойчиво попросила бабушка. Ясно было, что она готова выдать Леньке «капусту» наличными. Пусть уж отведет душу скиталец-то.

Но Ленька стриг. Покраснел даже, словно вчера, за ужином. Вот как старался. Глаза его в эти минуты, весь вид его живо напомнили мне давнюю историю, с которой началась моя неприязнь к нему. Я тогда еще школу кончал, а Ленька во всю разъезжал по стране. Я был тогда человеком неопытным и в чем-то даже завидовал ему: везде-то побывал, многое повидал, а я никуда дальше поселка. Он мне казался тогда веселее, добрее, легче характером. Даже голос его тогда не дребезжал, как теперь, а молодо звенел.

И вот в очередной его набег к нам я принялся Леньке выкладывать про свое учение, про разные дела. И показал свою гордость — альбом с коллекцией марок. Глаза у Леньки, помню, разбежались. Марки у меня были хорошие. Много иностранных. Были канадские, австралийские с кенгуру, треугольные тувинские, марки старой Австро-Венгрии, Марокко, Ирана, Дании, Бразилии, Испании. В общем, почти целый свет собрался у меня в альбоме. Собирал я его лет семь: покупал, выменивал. И иногда любил просто смотреть марки. Вроде путешествуешь по белу свету. Интересно!

— А знаешь, ушастик, сколько это стоит? — спросил тогда Ленька. Я не знал. Просто не думал об этом. Ленька подмигнул мне, как шаромыжник, и сказал:

— Все будет как надо. Хочешь часы себе?

Я думаю, он и сам тогда искренне верил, что будут часы, как кастрюля, кофта, платок для бабушки и трость «из чистого сандала» для деда.

О часах я мечтал давно и тайно. Но мечтал по-детски. Вот, дескать, вырасту, буду получать большую зарплату... Марки же отдавать не хотелось. Я заколебался. Уж очень жаль марок. А колебаться мне нельзя было. И не в том беда, что Ленька с марками вскоре уехал и долго не приезжал ни с часами, ни без них, а вернувшись, забыл и думать об обещании.

И вот, пока я рассусоливал, он рванул первый лист из альбома!.. Потом второй! Потом еще и еще! Он просто пламенел тогда. Сдается, от самого процесса — рвать — он испытывал куда больше удовольствия, чем я, когда вечерами рассматривал свои марки.

Трещали листы. Он рвал, рвал и рвал их. Растерянность моя сменилась гневом. Сперва на себя за нерешительность, а потом на Леньку — за то, как он ею воспользовался.